Запах счастья

В Полтаве мы жили то у папиных родственников, то у маминых. Папе больше нравится у маминых. Мамина тетя – очень добрая! Она так радуется и всегда говорит: «Какое счастье, что вы приехали»! Она тоже помнит, «как раньше было». Они с мамой разговаривают и плачут. А еще она вкусно готовит. Папа у тети Юли не наедается. Тетя Юля – это жена папиного брата дяди Саши. Она тоже хорошо готовит, но мало. На обед тетя Юля всем дает по одной котлетке и, как мы, салат в большую салатницу не делает, один огурец и помидор она режет на кружочки и раскладывает на тарелку рядом с котлеткой. Это, наверное, потому что тетя Юля работает врачом в детском саду, а в саду дети плохо кушают.

 Интересно, у нас родственники и у папы и у мамы одинаковые. У мамы есть тетя Маша, а у папы сестра – Маша, у папы есть еще сестра Валя и у мамы есть, правда двоюродная сестра, и тоже Валя. В Чимкенте мамины родственники – тетя Юля с дядей Сашей и у папы в Полтаве брат Саша, а его жену зовут тоже Юля. Папа сказал, что у нас мамой все поровну. А бабушка сказала, что у Юли и Саши даже судьба одинаковая. Тогда я не понимала, почему судьба может быть одинаковой. Они же в разных местах живут!

 Вчера мы все вместе ходили в церковь. Тетенька, которая там работает, рассказывала нам, что в этой церкви был Петр I, это наш царь. После победы над Карлом, а это шведский король, которого победил наш царь в Полтавской битве. Так вот, Петр I в этой церкви победную службу стоял. Рядом с церковью лежит большущий камень. По преданию, так сказала эта тетенька, на этом камне царь Петр сидел. Я тоже посидела.

 Потом мы еще летали в Черкассы, к папиной сестре. Черкассы от Полтавы недалеко, мне на карте Сергей показывал. Сергей – это мой двоюродный брат, он сын тети Юли и дяди Саши.

 Он сказал, что если бы по прямой, то можно на автобусе доехать. Но через Кременчугское водохранилище нет моста, а объезжать – долго, а на самолете всего полчаса, перелетел через водохранилище – и ты уже в Черкассах.

 В Черкассах мы были всего два дня. Утром в субботу прилетели, а вечером в воскресенье улетели. Мы никуда не ходили, потому, что был дождь, и я даже не помню какой город Черкассы, красивый или не очень. Взрослые все время разговаривали, а я играла с маленьким племянником! Мне всего девять лет, а я уже тетя! Ничего себе! Я же еще не старая!

 Мы еще чуть-чуть побыли в Полтаве, и опять поехали в Москву, потом домой.

 На вокзал, провожать нас, пришли и папины и мамины родственники. Все плакали. Всем не хотелось расставаться. Мы с Сергеем тоже плакали. Сережа уже взрослый, он в этом году школу окончил и у него был выпускной бал. На выпускной бал ему купили взрослый костюм, он назвал его «Прощай молодость».

 Сергей хоть и взрослый, но он, честно, плакал. Он сказал, что я самая лучшая сестра на свете, и он очень бы хотел, чтобы я жила с ними. Сергей всегда брал меня с собой, не то, что Илюшечка. Я даже про Сергея знаю одну тайну. Правда, эта тайна не такая уже совсем–совсем тайна, но все равно. Когда мы только собирались ехать в Полтаву, я слышала, как мама говорила бабушке, что Юля с Сашей сказали Сергею правду. Оказывается Сергей не совсем тети Юлин и дяди Сашин сын. Они взяли его в детском доме. Но они любят его как самого настоящего сына, даже больше. Когда тетя Юля заметила, что Сережа не реагирует на шум, так мама сказала, тетя Юля долго ходила с Сергеем по врачам, даже в Москву ездила, но это не помогло. В детском доме ей сказали, что она может поменять его на другого мальчика, но тетя Юля сказала: «Нет! Разве можно детей менять? Он же нам уже родной»! Тетя Юля уволилась с работы и стала сама развивать Сергея. Сначала она громко читала ему книжки, это чтобы Сережа научился говорить. Потом тетя Юля купила велосипед, это чтобы координацию развивать, это тоже мама сказала. А еще, моя мама сказала, что в 56 году взрослых велосипедов выпускали мало, а детских и подавно. За велосипедом они тоже в Москву ездили. А потом дядя Саша где-то «достал» Сереже специальный аппарат, который вставляется в ухо и тогда все слышно. Этот аппарат сделали в Дании. Сергей мне показал на глобусе, где находится Дания. У нас дома тоже глобус есть, я приеду Лильке покажу. Дания такая маленькая, а какие хорошие аппараты делает. А почему у нас их не делают? Я даже запомнила, как называется столица Дании – Копенгаген. Сергей мне столько интересного рассказывал. Мы с ним даже на военный аэродром ходили. Сергей, как дядя Саша, то есть как его папа, хочет стать летчиком, но он знает, что из-за слуха не сможет, но он все равно будет работать с самолетами, он будет их ремонтировать.

 Когда мама увидела, что я слышала все, что она говорила бабушке про Сергея, она сказала мне, что хоть это и не секрет, но с Сережей про это говорить не надо. Не надо травмировать человека. Неважно родной или не родной, человека все равно надо любить, так мама сказала. А еще мама сказала, что он такой же мне брат, как и Илья. Я и не собиралась говорить про это Сергею. Я сама догадалась, что про это говорить не надо. Я про другое думала: «Как такого маленького мальчика могла оставить его мама? А если бы дядя Саша с тетей Юлей его не взяли? Как бы он жил?». А еще, я думала: «Как его мама живет? Разве она не помнит, что бросила совсем маленького ребеночка?». Я еще не взрослая, но я все помню. Когда у нас родилась Галя, она совсем ничего не могла делать сама. Она только спала, писала и какала. Я помню, когда у неё болел животик, никто не спал, все переживали. Когда она днем покакала, бабушка послала меня на работу к маме, чтобы я ей все рассказала и, чтобы у мамы сердце не болело, и она спокойно работала.

 Мы с Сергеем договорились, что будем друг другу писать письма. Мне Сережа подарил белого медвежонка. Он такой красивый. Интересно, а что у него внутри? Илюшке Сергей подарил немецкий альбом для рисования и немецкие цветные карандаши. Это Сергею привез из ГДР его папа. Самый толстый альбом Сергей подарил Илье. В этом альбоме можно хоть сто раз стирать, листы все равно, как новенькие и еще самолет, который самому склеивать надо.

 Илюшке подарки понравились. Еще мы привезли две сетки апельсинов, один ананас и Илюшке бананы. Мне бананы не понравились! Как будто вареная картошка с дыней смешана. Одна дыня вкуснее. Бабушке мама отдала кофточку, которую ей подарила тетя Юля. Бабушка сказала маме спасибо, и положила кофточку в сундук. До праздников кофточка лежала в сундуке, а к седьмому ноября, бабушка отдала кофточку обратно маме и сказала, что кофточка сильно больно антилигентская, ей такая уже ни к чему. После Москвы, у нас не хватало денег, и бабушка взялась нянчиться с девочкой Викой, такой же, как наша Галя. Утром Вику к нам приносил ее папа, а после обеда Вику забирала её мама. Она работала учительницей математики. Иногда она объясняла Илюшке новый материал, если этот лодырь в школе ничего не понял. Из-за Вики мы с бабушкой в Ванновку не ездили.

 Но когда закончился учебный год и Вику к нам перестали приносить, мы с бабушкой наконец-то поехали к бабе Поле и тете Марине.

Все дела – стирать белье, ходить на базар, в магазин, уезжать, бабушка любила делать с утра, по холодку. В этот раз мы не стали дожидаться утра и поехали в Ванновку после обеда, пятичасовым бурненским автобусом.

 – Жарко, ни жарко мне все равно, – сказала бабушка, – у меня уже терпения нет.

 – Мне тоже не жарко! – Обрадовалась я.

По дороге в Ванновку мы проезжали Белые Воды, Вознесеновку, Корниловку, Алгабасс. А перед нашей остановкой бабушка всегда показывала дорогу на Кулан. В этом поселке с непонятным названием «Кулан» работала учительницей тетя Юля, та, которая сейчас работает в райпрофсоже и живет на Черемушках.

 Бабушка рассказывала, что тетя Юля ходила на работу из Ванновки в Кулан пешком. Тогда автобусы в этот Кулан не ездили. Хоть дождь, хоть снег, хоть жара, а тете Юле нужно идти на работу. Детей надо учить.

 – А какая раньше была одежа!? Вот она наскрось вся и простыла, оттого и детей у неё нет.

 Почему нет, думала я, у них же есть Люда, такая же, как я. Они ей пианино купили. Людка уже даже играть умеет. Она мне Бетховена играла «К Элизе». Мне понравилось. Потом я догадалась, почему у папиных тети Юли с дядей Сашей и у маминых судьба одинаковая, но бабушке ничего не сказала. Чтобы не расстраивать её. Я же все равно Люде не скажу.

 Пока мы ехали, бабушка всегда мне что-нибудь рассказывала про свою молодость и ранешную жизнь.

 Совсем немножко не доехав до Ванновки, сломался автобус. Те, кто ехали в Бурное, остались ждать проходящий автобус, а мы с бабушкой решили идти пешком. А чё ждать? Когда мы совсем рядом. Надо только пройти через поле и вон она Ванновка, её уже видно. Носовым платком, связав ручки двух сумок, бабушка перекинула их через плечо и мы пошли.

 

 Босиком по теплой траве, да еще когда до самого неба маки цветут, это совсем не трудно.

 Мы шли и разговаривали. Бабушка как всегда вспоминала, как «раньше было».

 Я зачем-то повернулась и увидела, как за горку заходит солнце. Небо стало золотистым, и все вокруг вдруг сразу запахло. Поле, речка. Поле пахло травой, а речка прохладой. А все вместе дымом от сгоревших кизяков. Мне почему-то стало так радостно и я, как заполошная, так мне вдогонку крикнула бабушка, побежала по полю. Бегая по полю, я радовалась больше, чем тогда, когда мы подъезжали к Москве. Москва так не пахла.

 Чем ближе мы подходили к Ванновке, тем сильнее пахло душистым белым наливом, только что испеченным хлебом, парным молоком и еще чем-то родным и близким!

Наверное, счастьем!

Запах счастья …

Как просто – побежал по полю, вдохнул, и ты счастлив…

А до неба маки цветут…

 

Новые туфли

За три дня дороги, я столько узнала нового. Оказывается если переписываться с кем-нибудь из Болгарии или ГДР, то можно поехать к ним в гости. Если тебя пригласят, конечно. Наша соседка по купе – Галя едет в Болгарию, в город Пловдив. Сначала она с мамой едет в Москву, а из Москвы одна(!) в Софию, а уже потом в Пловдив. Галя взрослая, она уже в десятый класс перешла.

 Мы стояли в коридоре вагона и смотрели на мелькавшую за окном степь. Голубое небо и желтая степь. В степи ничего не росло. Была только степь, небо и простор без конца и без края.

 Галя по секрету мне сказала, что у её подружки, к которой она едет, есть старший брат. И если она, Галя ему понравится, и они подружатся, то она выйдет за него замуж. Если, конечно, он захочет.

 И вот тогда Галя будет жить в Болгарии.

 «Ничего себе – подумала про себя я, – так далеко замуж выходить. А как же мама с папой? Бабушка? Брат? Хоть и вредный, но я его все равно люблю, у меня еще и сестренка маленькая».

 – А может он тебе не понравится, тогда и не надо будет замуж выходить.

 – Нет, – ответила Галя, – если я ему понравлюсь, я все равно выйду.

 – А я нет, – вспомнив Сережку с Юркой, ответила я.

 – Я с его сестрой уже два года переписываюсь, она сказала, что я всем в её семье нравлюсь.

 – Я тоже с Лилькой давно дружу. Как мы только стали жить в нашем доме, так я с Лилькой и дружу. А с Юркиной сестрой, я еще и в одном классе учусь. Я тоже всем нравлюсь и тете Лиде, и тете Наде. Нет, а замуж ни за Сережку, ни за Юрку я не выйду. Они мне совсем не нравятся.

 – Чем жить в такой дыре, я лучше замуж выйду, – сказала Галя.

 – А ты где живешь? – Ничего не поняла я.

 – Где-где? Там же где и ты.

 – А ты за кого хочешь выйти замуж? – Спросила меня Галя.

 – Я? Я ни за кого.

 – Ну, тебе в классе кто-нибудь нравится?

Я быстро вспомнила всех мальчишек в нашем классе и сказала:

 – Нет! У нас в классе мальчишек-отличников нету.

 – А тебе что, только отличники нравятся, – спросила Галя.

 – Ну, а чё? Двоечники что ли? (Наверное, по иронии судьбы, я вышла замуж за медалиста, т.е. за круглого отличника).

 Мы еще немного постояли в коридоре вагона и вернулись в купе. Мама крючком вязала салфетку, папа сидел рядом, они о чем-то разговаривали. Галина мама спала. А мы забрались на верхние полки и стали смотреть в окно.

 – Посмотри, – сказала Галя, – ну, что здесь интересного? Одна степь!

 За окном вагона, действительно, мелькала желтая, без конца и без края, выгоревшая степь и голубое, без единого облачка, небо.

 

 На следующий день, Галя показала мне открытки про Болгарию. Открытки, конечно, были красивые.

 «Но это же все равно чужое, не наше», – подумала я и не стала спорить с Галей. Зачем спорить, если она все уже решила.

 Я тоже хотела рассказать ей кое-что, по секрету, про сандалии, но потом передумала. Мне обидно стало. И совсем я не в дыре живу.

 

В четыре часа в ресторане закончился перерыв, и мы пошли обедать. Домашние запасы закончились. Без холодильника даже вареные продукты долго хранить нельзя. Помидоры и огурцы папа кушать не хотел, он сказал, что ему супа хочется.

 Я никогда не была в ресторане. Первый раз иду в ресторан. Хоть и вагон, но все же ресторан. Пока мы дошли из своего 13 вагона, я измучалась, переходы из вагона в вагон такие страшные, все двигается, того и гляди свалишься. Позакрытее что ли придумать нельзя?

 Ресторан мне не понравился. Я представляла, как в кино – красивые столы, стулья и тетеньки на каблуках. А тут, такие же, как в купе столики без скатерти, только больше, а скамейки меньше и ничего особенного.

 На столике рядом с перечницей и солонкой лежал небольшой исписанный под копирку бланк. Папа стал читать вслух. Он еще не успел дочитать, как к нам подошла тетенька и сказала:

 – Не читайте. Есть только борщ и солянка сборная на первое, азу по-татарски на второе. Папа сказал: «Ну, несите, что есть». Когда тетенька ушла, я спросила: «Что такое солянка сборная»?

 – Это суп такой, – сказал папа.

 – А в нем что, соли много? – Такое название супа я слышала впервые.

 – Нет, – ответил папа, – суп так называется, потому что в нем есть соленые огурцы.

 – Это что ли рассольник?

 Папа опять сказал: «Нет».

 – А почему она сборная?

 Папа всегда смотрел футбол и, я думала, что сборная – это люди, которые в футбол играют. А тут солянка и тоже сборная.

 Но папа сказал, что сборная это потому, что в ней собрано … мама не дала договорить папе, и сказала, что собрано все, что жалко выбросить.

 Мама не хотела идти в ресторан. Она говорила: «Ну что можно приготовить в вагоне»? А папа сказал: «Ну, вот и посмотрим»!

 Маме не нравилось, что в поезде все не совсем чистое. Матрацы – с какими-то пятнами, простыни желтые, а не белые, а вдобавок Галина мама облила нашу простыню чаем. Потом мама замывала ее в туалете. Туалет тоже был не очень чистый. Мама не разрешала мне одной в туалет ходить. Она сказала, что в нашем вагоне люди какие-то неаккуратные, даже за собой убрать не хотят.

 А папа сказал маме: «Ну не можем же мы со своими матрацами ездить».

 

 Из всего, что нам принесла официантка, съедобным оказался только борщ и то потому, что в нем не было огурцов. Оказывается азу по-татарски, это тушеное мясо с луком, картошкой и с солеными огурцами. Мяса в этом азу папа не нашел. А огурцы невкусно пахли и были сильно солеными. Солянка тоже была с этими вонючими огурцами.

 Папа сказал официантке, что в солянке должно быть мясо и еще маслины. А она сказала, что клиенты все сильно больно умные пошли. Может быть, Вам еще бананы на десерт принести. Это же вагон-ресторан, а не домашняя кухня, и потом третий день в пути!

 Я думала, что специалисты умеют варить еду лучше, чем бабушка.

 Мама купила пачку печенья, а папа забрал лепешку, которую нам принесли к обеду.

 «Несолоно нахлебавшись», как сказала мама, мы вернулись в свое купе.

 После ресторана мы пили чай с нашей сгущенкой и печеньем. А папа с лепешкой ел рыбные консервы.

 В Бузулуке на перроне бабушки продавали горячую картошку. Мама дала папе нашу тарелку и два стакана, из которых мы пили чай, потому что картошку в бумажных кулечках мама не захотела. «Кто знает, где эти кулечки валялись»?

 На ужин мы с мамой ели пюре из стаканов, а папа круглую с тарелки.

 

 На следующий день мы приезжали в Москву!

 Нужно что-то делать с сандалиями. Что? И главное как? Ремешок так крепко пришит, тяни – не тяни, он все равно не отрывается. Еще дома, бабушка сказала, что они крепкие, из свиной кожи!

 Порвать платье? Это легко! Можно же «нечаянно» зацепиться за что-нибудь! Тогда тебе могут купить новое, какое ты сама захочешь. В магазине, да еще в Москве, мама не будет со мной спорить. Мама даже в «Ласточке» со мной не спорила и купила мне красивое гэдээровское платье за восемь рублей. Она только сказала: «Оля, это дорого», а я сказала: «Тогда мне ничего не надо, другое я не одену». Платье маме тоже нравилось. А кому такое не понравится? Да еще гэдээровское? Но это платье зимнее, а сейчас лето! Порвать платье конечно легче, но моя мама умеет шить. И буду я в зашитом платье по Москве ходить? И что про меня люди подумают? Да и платья мои мне нравились, и новую кофточку с юбкой тоже жалко.

 Я была уверена, что в Москве живут самые умные люди! Ну, это же Москва! Столица нашей Родины, здесь кто попало жить не может! Нет, у нас в Чимкенте тоже люди хорошие живут, но в Москве, я думала, все же люди культурнее. А тут еще и Галя сказала, что мы в «дыре» живем!

 Нет! В зашитом платье, нельзя! Еще и правда подумают, что мы растрепы какие-нибудь, или еще хуже, как наша бабушка говорит про тети Нюрину квартирантку: «Вот, фарья! Опять свои остирки под наши акации вылила»!

Сандалии всё-таки, самое верное дело! Их мне не жалко. Только вот как оторвать ремешок из этой свинячей кожи?

 Решение пришло мгновенно! Вечером мы с мамой выходили из туалета, и ей дверью прищемило халат!

 Ура! Теперь надо только выбрать время! Лучше всего, когда родители будут спать.

 Утром, в день приезда в Москву, мама обнаружила на столе оторванный от сандалий ремешок. Мама показала ремешок папе.

 – Вот вредная, – сказала мама папе, – все-таки оторвала! Она с самого начала не хотела эти сандалии.

 – Ну и купила бы ей босоножки, мы же обещали!

 – Так ей подарок из Москвы хочется! – Догадалась мама.

Притворившись спящей, я слушала.

 – Так, – подумала я, – папа ругать не будет, а маму мы уговорим купить мне новые туфли. Не буду же я, в самом деле, по Москве, как растрепа, ходить!

 И я тут же начала мечтать о новых красивых туфельках! Мне почему-то хотелось беленькие и обязательно лаковые, как у мамы, только у мамы были черные и на высоком каблуке. Нам с Лилькой эти туфли очень нравились. Мы потихоньку прокрадывались в дом, доставали мамины туфли и смотрели! Мы даже с вымытыми ногами их не мерили. Боялись. Они такие красивые, вдруг мы что-нибудь сломаем. Как их потом чинить? Туфли-то французские! Мне на каблуке не надо и черные тоже не надо, они быстро запылятся. Когда мама с папой идут на Черемушки, мама до асфальта идет в шлепанцах, а перед площадью переобувается. А мне тогда до самой школы надо идти в шлепанцах.

 – Оля, – показывая мне оторванный ремешок, тихо спросила мама, – что это значит?

 – Мне дверью сандаль прищемило. А в туалет дяденька зашел! Я потянула, а ремешок оторвался!

 – Так вот просто, взял и оторвался? – Не поверила мама.

 – Нет, – честно призналась я, – с третьего раза или может быть с четвертого. Дяденька же долго был в туалете.

Папа взял у проводницы иголку с ниткой и пришил мне ремешок. Я расстроилась. А проводница сказала:

 – Ну, вот! До универмага дойдешь! И рассказала папе, как дойти до универмага «Московский».

 Родители все поняли. Но купить новые туфли все же согласились.

 

 Мама заплела мне косички, завязала новые бантики. К моему наряду точно подходили белые лаковые туфельки! О других я и не мечтала. Мама тоже нарядилась в новое шелковое платье и белые туфли на шпильке. Москва все-таки! А папа – в черные брюки и зеленую лавсановую рубашку. Что такое лавсан я не знаю. «Дружба. Лавсан 100%», я прочитала, когда лежала на верхней полке, а мамино платье и папина рубашка висели на плечиках и тоже «ждали» приезда в Москву. Делать нечего, вот я и рассматривала все подряд.

 Всё! Мы приехали! Ура! А народу сколько!

 Мы переехали на Курский вокзал, с этого вокзала мы должны были ехать в Полтаву. Папа сдал вещи в камеру хранения, закомпостировал билеты и мы, наконец-то, пошли в магазин.

 Когда мы вышли из поезда, у меня перед глазами почему-то все тряслось, мне казалось, что земля под ногами куда-то едет. Держа папу за руку, я с одной стороны, мама с другой, наверное, у мамы тоже все ехало, мы дошли до магазина.

 И это называется Москва? Лучше бы я не отрывала ремешок!

 Мне купили бордовые тряпочные туфли! Они не подходили ни к одному моему платью! Продавец сказала, что у меня слишком маленькая ножка и у них такого размера нет. «Это самый ходовой размер. Других нет».

 – А если это самый ходовой размер, так его должно быть больше! – Сказала я.

 – Мы сами туфли не шьем! Что получаем, то и продаем! – Ответила продавец.

 – Так вы скажите тем, кто шьет туфли, что такого размера надо больше!

Разве у маленьких девочек может быть такая же нога, как у тетенек? Девочкам тоже хочется, чтобы у них красивые туфли были! – Чуть не плача сказала я. Ходовой размер! И что же мне теперь босиком ходить?

 Я только представила, что я скажу Лильке! ИЗ МОСКВЫ! И в тряпочных туфлях! Даже в нашей, как сказала Галя, «дыре» таких страшных туфель не продавали! Я расстроилась. И Москва мне сразу почему-то разонравилась!

 

 В Москве мы были три дня.

 На ВДНХ мы ходили по всяким павильонам, катались на открытом трамвайчике, а потом сфотографировались у фонтана дружбы народов. Красивый фонтан!

 Когда мы вернулись домой, мы получили маленькую посылку с пластмассовыми шариками. Смотришь в шарик, а там цветная фотография – я, мама и папа. Бабушка заглянула и сказала: «Ну, прям, как живые». А Лилька сказала: «Только маленькие».

 Чтобы попасть в мавзолей, мы заняли очередь еще ночью! Папа сказал, что Александровский сад открывают в шесть часов утра, и к этому времени мы не успеем приехать. И мы всю ночь гуляли по Красной площади. Я спала на лавочке у мамы на коленях, а папа на другой лавочке на маминой сумке. Потом мы сидели на лавочке, а мама спала у папы на плече. Чтобы так не мучиться, папа хотел, чтобы мы поспали в гостинице «Россия», которая недалеко от Красной площади. Но тетенька, которая там работала, сказала папе:

 – Вы, что сумасшедший? Это гостиница для особо важных гостей!

Мы получается, гости совсем не важные и можем спать где попало!

 – Как же нам тогда в Москву приезжать, если у нас тут нет родственников? – Спросил папа.

 – Дома сидите! – Ответила тетенька.

 Правда, потом она сказала, что мы можем до пяти утра поспать, за десять рублей с человека. Ничего себе! Поспать всего одну ночь за половину маминой зарплаты!

 Папа сказал, что за такие деньги он три ночи вообще спать не будет. Мы ушли.

 Москва мне еще больше разонравилась!

 Две ночи мы спали в «Доме колхозника». Нет, это не у колхозника в гостях. В Москве колхозников нет. Это гостиница для колхозников так называется. Папа сказал, что летом все колхозники работают, и в Москву не приезжают. Но и туда нам разрешили приезжать только ночью. После всех гуляний по Москве мы ехали на вокзал, брали чистые вещи и потом только ехали в гостиницу, в двенадцать часов дежурная нам открывала номер, и мы могли спать.

 – А искупаться? – спросила мама.

 – Нельзя! Ванну потом надо чистить, – сказала дежурная.

А мама сказала, что почистит ванну сама и до и после купания. Тетенька согласилась. Утром в шесть часов она нас будила, потому что в семь мы должны были уйти. В восемь она сдавала смену.

 Почему-то нельзя никому говорить, что мы там ночуем. Почему? Номер все равно же пустой! Папа платил ей по два рубля с человека. Он сказал, что для Москвы – это по-божески!

 Если в Москву столько народа приезжает, то почему нельзя построить гостиниц столько, чтобы всем хватало? Я начала сомневаться, что в Москве самые умные люди живут!

 

 Очередь в мавзолей была в тыщу раз больше, чем в «Светофоре» за хлебом! Даже, наверное, в миллион! Мы уже стояли перед самым входом, как вдруг нас остановили и сказали отойти за ограждение. Оказалось, нужно пропустить делегацию из Индии. Когда мы вошли в мавзолей, солдат сказал, что детей надо ставить на левую сторону. Я встала слева. Мы шли и так очень быстро, но другой солдат все время говорил: «Не задерживайтесь! Не задерживайтесь»!

 У нас на слободке, никто Ленина не видел. Только Светкина бабушка. Её все звали дурочкой. Она водку пила. А потом ругалась. И еще всегда кричала, что она Ленина где-то видела». Вот только где, я никак не могла понять.

 Теперь, я тоже Ленина видела! Честно, я гордилась! Но только Ленин на живого совсем не похож! Я думала Ленин большой, как на памятнике! А он, как пластмассовый, и очень маленький.

 После мавзолея мы пошли кушать. Рядом с площадью, папа сказал, есть хорошее кафе и совсем недорого! Мы ели солянку. Настоящую. С мясом и маслинами! Но тоже ничего особенного! Так себе. Борщ дома вкуснее. А что еще мы ели, не помню. Только помню, что официантка сказала папе: «Ты что? Из колхоза «Сорок лет без урожая»! Куда столько хлеба набрал»? Папа сказал, что всем по два кусочка, а себе три.

 – Ни из какого мы не из колхоза! Мы из города! – Обидевшись, сказала я.

 Когда официантка ушла, папа сказал, что не все люди бывают культурными.

 Я думала, что в Москве все культурные!

 

 В ГУМе, папа купил себе и Илюшке плавки. У нас таких красивых плавок в городе не продавали. Интересно, а почему? У нас же есть речка!

 У нас все мальчишки купались в черных трусах, или в сатиновых черных плавках, которые на боку завязывались на белые веревочки.

 Почему-то мне казалось, что всё как-то не очень правильно устроено.

 В Москву людей приезжает много, а ночевать негде? А если попить газировку в городе? Где пописать? Москва такая большая, а туалет для всех только на Красной площади и на вокзале? И что? Все время на вокзал ездить? Почему у нас есть речка, а купальников и плавок не продают? Мама сказала, что у нас и зима есть, а таких шуб и пальто, какие она видела в ГУМе, тоже не продают. Сейчас лето, а в Москве продают апельсины, еще и бананы с ананасами, а у нас только апельсины и то к Новому году? Почему так? Это неправильно! Вот если у меня маленькая ножка, и мой размер самый ходовой, как сказала продавщица, то почему нет белых лаковых туфелек?

 Папа купил три килограмма апельсинов. Мы сели на лавочку в самом конце парка и съели полсетки апельсинов. Оказывается, маме с папой тоже можно кушать апельсины, а дома они говорили, что апельсины можно только детям.

 Москва мне нравится. Только народу много. Здания, улицы, метро нравится. Красиво. В метро хоть и не видно где едешь, зато на остановках красиво и эскалатор есть.

 Вот бы нам такой! А то с базара с сетками пока в горку влезешь, сто потов сойдет, так всегда бабушка говорит. В первый день в Москве мама надела свои любимые белые туфли на шпильке. Москва все-таки! Мама думала, что в Москве в шлепанцах не ходят, а оказывается здесь даже в тапочках ходят. Мама потом тоже в шлепанцах ходила. Почему-то всё, что мы думали про Москву, все наоборот оказалось.

 

 На следующий день мы ездили в Третьяковскую галерею. Вот тут мне все понравилось! Я ни газировки, ни апельсинов не хотела.

 Столько картин! И все настоящие!

 Я настоящих еще не видела. Картины я видела только у Илюшки, в учебнике, который он с художественной школы домой приносил. И то, он мне его даже в руки не дал, сам листал. А здесь – смотри, сколько хочешь, можно даже совсем близко подойти. Мне все картины нравились, но особенно я запомнила картину «Неравный брак». Невесту жалко. Жених такой старый и некрасивый. А вдруг у Галиной подруги из Болгарии брат тоже некрасивый? Мне невесту еще жальче стало.

 «Нет, заграницей, наверное, все красивое», – почему-то подумала я.

 А еще мне понравился портрет княгини Воронцовой. Она, как живая. Я теперь тоже так красиво буду руки складывать. Ничего себе художник, жалко я не помню его фамилии, у княгини на платье прозрачное кружево, а он его нарисовал! Кружево же прозрачное! Еще и с вышивкой! А он нарисовал!

 Мы целый день картины смотрели. Мне еще один художник понравился, я специально запомнила его фамилию, хоть она и трудная – Куинджи. Он вообще, ночь умеет рисовать! И все видно!

 Я бы еще раз пошла в Третьяковскую галерею с тетрадкой, чтобы все записать. А то, как я все Лильке буду рассказывать? Вдруг я что-нибудь забуду. Картин же много. Но завтра мы уезжаем в Полтаву!

 

Язви их в душу, эти деньги!

Я не могла дождаться, когда мы наконец-то поедем в Москву. Лилька каждый день спрашивала, правда или нет, что меня в Москву берут?

 Я показала ей свое новое платье, которое мама перешила мне из своего выходного, потому что бабушка сожгла утюгом рукав у маминого платья на самом видном месте.

 Лилька спрашивала про Москву так часто, что я уже сама стала сомневаться.

 «А вдруг и, правда, родители передумают»?

 Лилька даже хотела пойти меня провожать, но мама сказала, что поезд будет ночью.

 – А вдруг вы проспите, и поезд без вас уедет?

 – Не проспим! У нас будильник есть!

 – А вдруг вы не услышите?

 – Услышим! Когда наш будильник звенит у мамы в комнате, мы его даже у бабушки слышим. А я спать не буду! – Твердо решила я.

Лилька, похоже, не сильно хотела, чтобы я уезжала в Москву.

 

 «Вдруг мы и, правда, проспим»?– На минуточку представила я. Ну, а то, что поезд уедет без нас, это я даже и представлять не хотела.

 «А я спать не буду, – решила я, – целый день и целую ночь. Я буду тренироваться».

 Но первая же моя тренировка закончилась провалом. Утром я ничего не помнила! Когда уснула! Как уснула! Илюшка узнал про мои тренировки и стал меня дразнить:

 – Тренируйся-тренируйся, всё равно уснешь! А я тебя не разбужу!

Как я ни старалась, я все равно засыпала. Мой брат торжествовал!

 – Не поедешь! Не поедешь!

 Я расстроилась. А тут еще мама обещала купить мне новые танкетки или босоножки, специальные для девочек, а то мне всегда покупали только сандалии. Мама обещала, а мы всё не шли, и не шли в «Ласточку».

 Я была худая и маленькая, и мою ногу все продавцы в отделе детской обуви называли уж больно маленькой. А детские танкетки в «Ласточке» продавались почему-то только большие и даже если танкетки подходили мне по размеру, то они обязательно были широкие. И мне, как маленькой, опять покупали сандалии. А я хотела танкетки! Мне тоже хотелось быть взрослой девочкой, я уже в четвертый класс перешла.

 

 Вот если бы сейчас так: надел сандалии и ты опять маленький, я бы даже босиком согласилась ходить.

 

 И платье новое, совсем-совсем новое, которое зимой мне привезла двоюродная сестра Аида, тоже еще большое. У папиной родной сестры дочки Аида и Римма старше меня, и в детстве вся их одежда всегда доставалась мне. Когда они приезжали к нам в гости, они всегда привозили мне в подарок свои старые платья. Эти платья сначала носила Аида, потом Римма, а уже только потом они доставались мне.

 «Целый куль привезли, а носить нечего» – справедливо говорила моя бабушка. Когда гости уезжали, бабушка резала эти платья на полоски, и вязала из них кружки под порог.

 Носить старые платья я не хотела. Однажды я сказала своей сестре Римме: «Зачем столько старья везти, лучше бы привезли одно, но новое». Их мама услышала и назвала меня «занозой».

 А один раз они привезли мне фетровый капор. Капор был темно–вишневого цвета и завязывался пышным бантом из шелковых лент под подбородком, а с боку его украшали цветочки с висюльками из такого же фетра, как и капор. Мне очень нравился капор. А еще совершенно случайно в магазине на базаре мама купила мне осеннее пальто чернильного цвета. Ей бабушка посоветовала, если я вдруг пролью чернила, то видно не будет. (Тогда мы писали деревянными ручками, в которые вставлялись перья, а перья обмакивали в чернила фиолетового цвета. А вот чернила имели обыкновение проливаться). Мое расклешенное пальто с отрезной закругленной кокеткой, с круглым воротничком и узкими манжетами на рукаве очень хорошо сочеталось с капором. Правда, осенью мой наряд «подводили» резиновые черные сапоги, но к весне мама купила мне бордовые кожаные ботиночки. Мне очень нравился мой наряд. Бабушка говорила: «Ну, прям – картинка». Когда я уходила в школу, она всегда мне наказывала: «В лывы (лужи) не лезь! Да по тропкам иди, пальто не захлюстай»!

 А Илюшкина учительница Нелли Павловна сказала, что в этом пальто и капоре я похожа на английскую девочку. Про Англию, а тем более про английских девочек я ничего не знала, но почему-то думала, что англичане хорошие люди. Я даже была уверена. Именно поэтому в пятом классе, когда мы начинали изучать иностранные языки, я выбрала английский.

 

 Я сидела за столом, мы с бабушкой собирались пить чай, и вдруг я заплакала.

 Бабушка спросила: «Чего это ты разревелась»?

 Я всё рассказала бабушке. И про Лильку, и про Илюшечку, и про то, что я могу проспать, и меня не возьмут. И еще, что у меня нет новых танкеток.

 – Ну, уж так шибко-то не реви! – Сказала бабушка, – вчера отец билеты принес. Я сама видела, как он их в шихвонэр положил.

 Брат тут же вскочил и побежал в большой дом. Мы с бабушкой побежали за ним.

 – Илюша, сынок, Гальку не разбуди, мне еще постирать надо, – причитала

бабушка. Но брат уже ковырялся в шифоньере и искал билеты.

 

 

 – Вот они! Вот они! Два билета! Два билета! – Дразня меня прыгал брат.

Половинка белая, половинка розовая. На розовой половинке написано: Москва, вагон –13, купе – палочка и галочка IV (римских цифр я тогда еще не знала), место 15, а на втором билете –16.

 – А третьего билета нет! Вот такушки! – Радостно сообщил брат.

Я опять разревелась! Бабушка приподняла стопку простыней, из-под которых Илюшка вытащил билеты, и достала какую-то маленькую некрасивую коричневую картонку.

На картонке мы прочли: «Посадочный талон».

Брат тут же сказал, что это талон нужен для посадки в поезд, а билеты для того, чтобы другие люди не заняли наши места.

 – Если меня не берут, тогда зачем обещали? – Разревелась я еще больше.

 – Доча, не надо так убиваться, а то серчишечко выскочит! И тогда уж точно в Москву не поедешь!

 Илюшка получил подзатыльник. Я ревела. Галька проснулась, а бабушка даже чай не успела попить.

 – Я смотрю ты больно грамотный, двоешник! Вот учился бы так же, как Ольга, я бы тебе пятьдесят рублей дала на Москву. У нашей бабушки была мечта – накопить сто рублей. Это ей казалось большим богатством. (При её пенсии 16 руб. 50 коп., это, в самом деле, была астрономическая сумма).

Но как только её мечта начинала чуть-чуть сбываться, и бабушка уже мечтала о еще большем богатстве, как тут же родителям обязательно хотелось что-нибудь купить и у них обязательно не хватало денег.

Бабушка всегда говорила: «Если на дело, то дам, а на «ветер» свои выбрасывайте». Похоже, Москва «ветром» не была.

 А теперь,– сказала бабушка Илюшке, – садись возле люльки (так она называла кроватку, в которой спала Галька), и качай, пока Галька не уснет. А мы пойдем чай пить. А ты, – сказала она мне, – не реви, я видела, как дед отдавал Ваське деньги, тебе на билет. Скоро мать придет, мы у неё все и спросим.

 Только мы попили чай, и пришла мама.

 – Мама, вы меня не берете? Тогда зачем обещали? – На весь двор закричала я и разревелась еще сильнее.

 – Кто тебе сказал, что мы тебя не берем? – Строго спросила мама.

 – Ваш Илюшечка! … Там … там, – ревела я, и не могла остановиться, – там всего два билета!

 

 Мама в руках держала полотенце: она вымыла руки и вытирала их. Мой рев был таким сильным, что мама не выдержала и замахнулась полотенцем на Илюшку, но он ловко увернулся.

 По увертыванию у него был большой опыт.

 Бабушка выхватила у мамы полотенце и села на приступок у крыльца. Бабушка заплакала и в сердцах сказала:

 – Язви их в душу, эти деньги! Что ж ты размахалась. Мать называется! Неужто не понимаешь, Илюшка ведь тоже в Москву хочет. У меня есть пятьдесят рублей, я еще у Митрофановны займу, возьмите его!

 Мама села рядом с бабушкой и тоже заплакала.

 – Да, понимаю я, мам, понимаю! Но не можем мы его взять. Дед нам тоже и на Илюшку деньги давал. Василий в школу ходил, отпросить хотел, но директор сказал, что уже сведения в районо подали, и если Илья не напишет эту чертову контрольную на тройку, останется на второй год. Думаешь, мне его не жалко?

 Мне тоже Илюшку стало жалко.

 Мама повернулась ко мне и сказала:

 – А ты не реви. Тебя мы берем.

 – Мама, а почему у меня нет билета?

 – Ты еще маленькая, тебе только девять лет, и полный билет тебе не нужен. Ты будешь спать со мной.

 Я была готова даже не спать. Лишь бы ехать. Я еще никогда в жизни не ездила в поезде, а тут целых три дня и три ночи ехать.

 Галька сколько её ни качали, так и не уснула. Илюшку в наказание заставили подметать двор. Мне его еще жальче стало. Мало того, что он в Москву не едет и уроки в каникулы учит, так еще и двор мети каждый день.

 – Ладно, – сказала я, – ты побрызгай, а я за тебя подмету.

 К моему перешитому платью мама купила оранжевые бантики с тоненькой «золотой» ниточкой по краю. А танкетки, – сказала мама, – надо мерить, я видела в «Ласточке» подходящие.

 Когда мама сказала про танкетки, бабушка всплеснула руками и открыла свой сундук. Из сундука бабушка достала сандалии, те которые еще зимой неизвестно кому привезла Аида. Илюшке они были маленькие, а мне большие. Сандалии были неплохие, новые, и даже по цвету почти что подходили к бантикам, но они были мальчишечьи. А к моему нарядному платью они совсем не подходили. Когда я их мерила, я изо всех сил поджала большой палец, но мама заметила и сказала: «Доча, пальчик выпрями. Ну, вот с носочком они тебе будут хороши».

 Я опять расстроилась.

 Что за жизнь? Не успеешь только обрадоваться, как тут же тебя обязательно расстроят. Ну, зачем мне мальчишечьи сандалии? Да еще в Москве? Подумав про Москву, я перестала плакать и стала обдумывать внезапно пришедшую мысль и про Москву и про сандалии.

 

Я в МОСКВУ еду!

Родители собрались в отпуск. Они едут к папиному брату и к маминой тете. Это очень удачная поездка, потому, что они живут в одном городе. Город называется Полтава. Этот город от нас очень далеко, сначала надо ехать три дня на поезде в Москву, а потом еще от Москвы целую ночь до Полтавы. Нас с собой не берут. Брат остался на осень по математике. А я хоть и хорошо учусь, и уже перешла в четвертый класс, но меня все равно не берут, денег не хватает! Когда этих денег будет хватать?

 Зоя, Лилькина соседка, правда, она уже в пятый класс перешла, каждое лето ездит в Гурьев, там её тетя живет. Лилька, хоть и не каждое лето, только иногда, но все же ездит во Фрунзе. А у них там тетя, вообще, на конфетной фабрике работает. Сонька, которая живет напротив Зои, ездила в Ангрен. Папа сказал, что это очень маленький городок, и там ничего интересного нет. Маленький – не маленький, а он аж за Ташкентом, и туда тоже долго ехать.

 А Светка Лузанова, между прочим, ездила в Киев, а это аж столица Украины и там интересного – завались! А я только с бабушкой в ссылку, в Ванновку. У теть Марины хорошо, но я уже там сто раз была. А Лилькина мама еще ездила в город Нальчик, название, конечно, смешное, Нальчик-пальчик, но она оттуда привезла себе черные с белыми полосками впереди, лакированные шлепанцы на сплошной подошве. А мы с Ванновки только сухофрукты привозим. У нас их уже столько, что их даже шашель ест, потому что мы не успеваем.

 Завтра к нам приходит дед. Папа сказал, что я буду жить у него, пока они ездят в отпуск. Потому что одной бабушке троих слишком много. Галька еще маленькая, Илья будет в школу ходить, а за мной, сказала бабушка: «Глаз да глаз нужен».

 Жить у деда я не хочу. У него бабка вредная. Она нам не родная. Наша настоящая бабушка, папина мама, умерла давно. А дед «сто раз» женился, так моя бабушка сказала. Наш дед с норовом, так тоже бабушка сказала, и с ним никто не уживается. А как же я буду целый месяц уживаться с ним да еще с его вредной бабой Настей? В прошлый раз, когда нас папа с братом оставил ночевать у деда, потому что у нас дома резали свинью, я попросила у бабы Насти купить мне свежую булочку за три копейки. У них прямо напротив дома хлебный комбинат и в ларьке продают мягкие-премягкие булочки. А она сказала:

 – Утром вам дед уже покупал булочки, теперь пусть ваша бабушка вам покупает.

 Чтобы убедить деда забрать меня к себе мама с папой наперебой стали рассказывать такое, как будто это я специально делала. Мама вспомнила, как я в траншее спряталась, это когда нам воду проводили, а она по всей слободке бегала меня искала.

 – Когда это было! И почему всегда только дети виноваты? Как будто взрослые виноватыми не бывают? Взяли бы меня с собой на базар, и я бы тогда никуда не пряталась. А то, как Илюшечке так на базар можно, а мне нет. Он будет мороженое кушать! А я? Ну, если я не нужна, чё ж меня тогда искали? А когда нашли, вместо того, чтобы обрадоваться, мама сказала: «Вот пока твоего отца дома нет, я тебе сейчас таких чертей задам»!

А какая-то тетенька, которая мимо проходила, сказала маме: «Конечно, чужих детей не жалко, можно и набить бедного ребенка»! Мама заулыбалась, прижала меня к себе и говорит, что я очень даже её, и такая же вредная. Только мама, оказывается, на деревьях пряталась, потому что тогда еще траншей не копали и воду не проводили. Тогда колодцы у всех были.

 А папа рассказал, как он однажды пришел домой, меня проверить. А дом открытый, а меня дома нет.

 – А как же я дома буду, если пришла наша учительница посмотреть, как мы живем. Посмотрела, а потом еще захотела посмотреть, как Мишка Кривяк живет, и сказала, чтобы я ей показала, где он живет. Я и не собиралась далеко уходить, только до угла. А чё дом-то закрывать, когда я вот она, рядом. Я же думала, что Валентина Петровна понимает. Она же учительница. Я ей сказала, что надо идти прямо и никуда не сворачивать, в самом конце улицы будет дом с ярко-синими воротами, это и есть Мишкин дом, просто я номер не знала. А она сказала, что она торопится и блуждать по нашим закоулкам ей некогда. А чё блуждать-то, иди себе прямо и иди. Конечно же, в конец улицы идти дальше, чем до нашего угла. И потом, когда это было?

В первом классе!

 Мама еще вспомнила, как я возле школы в траншею свалилась.

Я и не хотела туда сваливаться. Просто тем, кто копал, надо настоящий мостик делать, а не две дощечки через траншею класть. В школу же много детей ходит. Мальчишки в очереди не хотели стоять и перепрыгивали, некоторые девчонки тоже перепрыгивали. И я хотела попробовать. Я знала, что не перепрыгну. Ну, а вдруг! Пока не попробуешь, не узнаешь. Вот я и осталась после школы, когда все ушли, я и попробовала. Зато потом я поняла, что надо делать не так как все, а как сама чувствуешь.

 А бабушка рассказала, как она меня на базаре потеряла. Правильно, это же не я её потеряла, а она меня. Чё ж вы плохо за ребенком смотрите?

 Потом мне обидно стало, как будто только я виновата, я ушла в бабушкин дом и легла на её кровать, укрылась с головой и стала думать, как я буду с дедом уживаться. Потом все пришли чай пить.

 Дед пил-пил чай, и говорит:

 – Нет, Васька, с этим «луженым горлом», так дед называл меня за то, что я громко разговариваю, я не останусь.

 Папа обиделся.

 – Папа, в кои веки мы собрались в отпуск, а ты помочь не хочешь. Маме, действительно, тяжело будет с тремя.

 Бабушка, как такое услышала, чуть от радости не подпрыгнула, папа её так никогда не называл. Бабушка уже была согласна с тремя остаться, но мама ей на ногу под столом наступила, я из-под одеяла видела.

 – Нет, Васька, не останусь я с ней. Она же вредная, вся в тебя.

Тут папа обиделся еще больше.

 – Интересно, – сказал он, – а я в кого? Тебе вот тоже триста раз говорили, не покупай эту кислятину, как будто в магазине других конфет нету. Не приноси нам больше этот «Снежок», сам его ешь, если они тебе так нравятся.

 Тут, похоже, деду стало стыдно, и он сказал:

 – Васька, я тебе денег дам, только заберите её с собой. За месяц, я с ней с ума сойду!

 – Вася, сынок, и я тебе дам денег, правда, возьми её с собой. Не услежу, вдруг она на речку пойдет.

 – Нет, ну если так, тогда, конечно, возьмем. Мам, а откуда у тебя деньги?

 – Вась, это я на смерть копила.

 Папа засмеялся и сказал:

 – Не переживай, помрешь – похороним.

 Бабушка не обиделась.

 А ко мне пришла Лилька. Я пулей вылетела из-под одеяла и как закричу:

 – Лилька, я в Москву еду! Закричала я, конечно же, от радости, но еще на всякий случай, чтобы не передумали!

 

Солидол или женихи

В это утро мне почему-то не терпелось быстрее выйти на улицу. Мне казалось, что ночью, пока я сплю и ничего не вижу, происходит что-то очень важное. А это несправедливо, потому что без меня!

 Улица, как я теперь понимаю, была прообразом Интернета, а Митрофановна выполняла функции GOOGLE, так сказать местная поисковая система.

 И чего мы только ни узнавали на улице. А в очереди за хлебом еще больше! Очередь за хлебом была вовсе не потому, что хлеба не хватало. Хлеба хватало всем. Просто железнодорожный хлеб был самым вкусным в городе. И вот тут уже «Всемирная паутина» работала на полную мощность. Каких только новостей бабушка ни приносила из очереди!

 Мне тоже хотелось что-нибудь узнать первой!

 Проснувшись рано утром, может и не так уж рано, потому что родители уже ушли на работу, а брат еще дрых. Лето – каникулы! Одержимая что-то узнать, я даже не хотела умываться, но все же наспех умылась. Все равно ведь к бабушке мимо беседки идти.

 Беседкой мы называли открытую часть сарая, в котором хранились дрова и уголь на зиму. Вернее часть крыши от сарая, которую подпирали два деревянных столба, а к одному из них и был прибит умывальник. Да и вода в умывальнике была прохладная, бабушка уже свежей налила. Умывальник у нас был так себе, обыкновенный, как у всех. Здоровенная кружка с «носиком». Приподнимаешь двумя ладошками «носик», и по нему прямо тебе в руки стекает вода и умывайся, сколько хочешь. А если почти весь «носик» затолкать вовнутрь умывальника, то вода будет литься еще сильнее и тогда можно вымыть даже пыльные ноги.

 Ноги мыть я не собиралась, они у меня еще чистые. Я даже не хотела играть с мыльницей. Мне на улицу надо! Хотя мыльница у нас – последнее слово техники, так папа сказал. Такой мыльницы ни у кого на нашей слободке нет. Это нам Митрофановна сказала, она точно знала, что у кого есть. Когда она с бабушкой пила чай, она про всех всё рассказывала и про все их богатства тоже.

Персидский ковер и отрезы на платья про запас, тогда были основным показателем народного благосостояния. Я не всегда ей верила, потому, что моя мама никаких отрезов, тем более про запас, не покупала. А ковер у нас самодельный, вышитый. Он хоть и самодельный, но он очень красивый: на черном поле вышиты цветы. Когда бабушка в очередной раз занимала пятерку до получки у Митрофановны, Митрофановна всегда хвалила наш ковер и говорила, что она купила бы его даже за десятку. «Щас» – отвечала бабушка, – этому ковру, цены нет! Симка его целый год вышивала, когда с Ольгой в декрете сидела». Бабушка не продала ковер Митрофановне, даже тогда, когда мы купили «персидский» ковер, правда, сделанный почему-то не в Персии, а на Самаркандской ковровой фабрике.

 Так, что про такой пустяк как мыльница, Митрофановна знала точно, потому что когда она садилась пить чай, она всегда мыла руки. Ей тоже нравилась наша магнитная мыльница, потому что мыло всегда сухое, а не раскисшее, как в обыкновенной мыльнице. В мыло вставлялся металлический кружочек и мыло прилипало к другому магниту на специальной держалке. Когда папа только принес эту мыльницу, у нас вымыли руки все Илюшкины друзья и все мои подружки. Нам тоже нравилось играть с этой мыльницей. Интересно: а прилипнет мыло, если его сильно-сильно намочить? А если грязь не смыть? А с какого расстояния мыло подпрыгнет к держалке? А если Лилька что-нибудь придумывала, она тоже приходила ко мне и мы вместе проверяли её придумку.

 В это утро я даже без мыла умылась. Мне же некогда. Мне срочно надо на улицу. Зачем не знаю, но надо. А вдруг, там что-то произошло, а я еще ничего не знаю. А мне хотелось знать всё, как Митрофановне!

 Когда я пришла к бабушке, быстренько что-нибудь покушать, бабушка открывала банку с вареной сгущенкой, которую почему-то сварили два раза. Сгущенка была густой-прегустой и темно-коричневой, мне она показалась похожей на шоколад. Но бабушка сказала, что она похожа на солидол.

 Сгущенку нам варили потому, что её легко можно намазать, и она, как варенье или невареная сгущенка, не стекает с хлеба. Ну, и так, для разнообразия. А когда у тебя ничего не стекает с хлеба, так с ним можно и на улицу выйти, чтобы быстрее узнать все новости. Что я и сделала.

 Ну, вот так всегда, когда ты рано встанешь, на улице ничего не происходит. И нет никого. Ни Лильки, ни Зойки, ни даже Митрофановны. Тишина и пыли по колено. Это так бабушка говорила. Когда мы с Лилькой «гоняли лодыря», так тоже она говорила, мы ходили по пыли и специально загребали её ногами. Сейчас загребать пыль мне не хотелось. Нет, так уж совсем никого-никого, такого на нашей улице не бывало. Возле своего дома на лавочке сидел Сережка, Лилькин брат. Я, понятное дело, спросила: «А где Лилька»? А он мне ехидно ответил, что Лилька и его папа ушли покупать Лильке резиновые сапоги. Резиновые сапоги – дело важное! Это летом у нас сухо. Походил по пыли, ноги вымыл и все. А вот осенью после дождя грязи точно по колено. Жди, пока дорожки протопчут. А если тебе первой надо идти куда-то? Все ботинки, еще и шнурки грязные будут.

 – И вернутся нескоро, – еще ехиднее добавил Сережка! Про «нескоро» он сказал специально, чтобы я не сидела с ним на лавочке.

 Подумаешь! Я и не собиралась с ним сидеть! Большое удовольствие! Он же не Лилька! Чё с ним сидеть? С ним даже и поговорить не о чем. Я так, чуть-чуть еще постояла и решила идти домой, позавтракать, как человек. Бабушка не любила когда мы с куском хлеба по улице бегаем. Я уже пошла, но Сережка сам спросил, что у меня на хлеб намазано. Я и не думала его обманывать и чисто по-человечески ехидно ему ответила: «Солидол»!

 

 Только мы с бабушкой сели пить чай, как люди, в наш двор ворвалась тетя Лида с Сережкой, перепачканным чем-то маслянисто-коричневым.

 «Ну вот, – решила я, – опять что-то важное случилось, и опять без меня. Если тетя Лида так кричит, точно, что-то случилось. Хорошо, хоть сейчас не сплю. И всё первая узнаю. А то Лильке резиновые сапоги купят, а мне даже и сказать ей нечего будет. Я бросила пить чай, и вместе с бабушкой выбежала во двор, чтобы не пропустить ничего важного.

 Но тетя Лида та-а-к кричала! Ни то, что я, бабушка не сразу поняла, что случилось. И только когда тетя Лида сказала, что если их Сережка отравится, то он женится на вашей Ольге, и пусть она с ним по больницам бегает. Сообразив, что случилось, бабушка тоже честно сказала тете Лиде, что ребенок, т.е. я, не виноват, даже если так и сказала. Он что? Дурак здоровый, не понимает, что солидол не едят.

 Сережкин папа работал водителем автобуса, и солидола у них – завались! Здоровая жестяная банка из-под томатной пасты, у них за летним душем стояла.

 Когда тетя Лида с Сережкой уходили, бабушка сказала, чтобы Сережка целый день пил горячий чай с молоком. Так солидол растает, а Сережка, я извиняюсь, но так бабушка сказала, продрищется и может умнее станет. А тетя Лида сказала, чтобы я, вруша малолетняя, к ним больше ни ногой!

 – Вот мать с работы придет, я ей все расскажу, – пообещала тетя Лида и хлопнула калиткой так, что аж стекла задрожали.

 Я расстроилась. Интересно, а Лильке разрешат к нам приходить?

 После завтрака, я пошла в большой дом, будить брата.

 Илюшка вставать не хотел и сказал, чтобы я от него отстала. А если я буду приставать, он мне свои новенькие цветные карандаши не покажет и даже подержать не даст.

 Я села на подоконник и стала смотреть на улицу. Ждать, когда Лилька с новыми сапогами вернется.

 Ну, прям сейчас, она не возвращалась, и я посмотрела на комод. На комоде стояли все самые нужные мне вещи: ваза для цветов, мамин крем «Метаморфоза», тогда я думала, что так называется цветок, который на белой крышечке. Сам крем мне не нужен, а вот баночка от крема, нужна очень. И самое нужное, это мамины духи «Черный ларец».

 Духи, как и крем, мне не очень-то нужны, ну если только чуть-чуть. А вот коробка и бутылёчки очень нужны. В пустые флакончики можно налить воды и она тоже будет пахнуть. Коробка мне сразу понравилась, как только я её увидела. Эти духи папа подарил маме на восьмое марта. Восьмое марта прошло уже давным-давно, а духи все никак не кончались. Я только хотела посмотреть сколько их там еще осталось, открыла коробку и взяла самый большой бутылёк. Я хотела только чуть-чуть понюхать и поставить обратно. А брат как заорет: «Я всё маме расскажу, что ты её духи трогаешь». Я испугалась и уронила бутылёк. Бутылёк стукнулся об решетку на окне, и у него откололось горлышко вместе со стеклянной пробкой. Я даже палец порезала, когда бутылёк с духами схватила от страха. Духи все не вылились, в бутыльке больше половины осталось, но все равно мама будет ругаться и теперь меня точно не возьмут на Черемушки. Я расстроилась еще больше и даже расплакалась.

 – Уж если с утра что не заладится, считай, весь день пропал, – сказала бабушка. Поролоновой губкой, которой мы мыли сестренку, бабушка промокнула разлившиеся духи и губкой растерла себе руки.

Бабушка успокоила меня, сказав, что в этом пузырьке был «дикалон», а маме и духи не нравятся. Она белые танкетки хотела, а отец купил ей синие и еще целую десятку на эту ерунду истратил.

 – Васька, конечно, ругаться будет, скажет, что у меня руки – крюки, ну да ладно! Бабушка решила, что она всё сама маме расскажет. Скажет, что хотела руки помазать.

 – Это Илюшечка виноват! – От обиды крикнула я.

Теперь брат расстроился, что мне «на орехи» не достанется.

 – А я тут при чем, – возразил брат, – это же Ольга разбила!

 – Что ж ты орал, как оглашенный. Если бы ты не закричал, может всё бы и обошлось.

 – Да, – поддержала я бабушку, – я только понюхать хотела, я бы сразу его на место поставила, а ты как заорал, я испугалась и поэтому уронила бутылек.

 – Держать надо крепче. Как чё, так сразу я виноват, а ваша Олечка – никогда!

 Пока мы разбирались, кто виноват, я не заметила, как Лилька вернулась домой c новыми сапогами

 Лилька ко мне не пришла. После обеда я «с горя» уснула и когда пришла мама, не слышала.

 Когда с работы пришел папа, мама ему сказала, что я порезала палец, и она хотела мне помазать палец одеколоном, но не смогла открыть флакон, и мама сделала так, как советовал папа: постучала вилкой по горлышку, но видно торопилась, и сильно стукнула. Мама сказала, что одеколон не пролился, а вот горлышко откололось. Папа сказал, что завтра пульверизатор купит и одеколон перельет в него. «А сейчас,– сказал папа маме, – одеколон надо еще чем-нибудь накрыть, а то в комнате уже дышать нечем». Мама принесла стакан из кухни и перевернутым стаканом накрыла бутылёк.

 Я знаю, почему мама так сказала папе. Это, чтобы папа не расстраивался. Когда папа принес маме духи, бабушка сказала: «Ну вот, выбрасываем деньги на ветер, а я потом к Митрофановне пойду, пятерку до получки занимать». Папа обиделся. А бабушка маме сказала, что на обиженных воду возят, а крышу до зимы надо обязательно перекрывать.

 Вечером мама папе рассказала про солидол. Папа очень смеялся.

 Но на этом история про солидол не закончилась.

 За солидол, Сережка решил все же мне отомстить. За две асычки и пушок на лянгу, он подговорил Юрку Храмова. И тот жирный битюг, так про него моя бабушка сказала, обозвал меня дурочкой. При всех! А когда тебя ни за что обозвали дурочкой, да еще при всех! Кто ж такое стерпит? Ну, я его и покарябала. Тоже при всех!

А когда тебя ни за что обидели, ты что будешь выбирать, где карябать? Я его покарябала за толстые щеки. Что попало под руку, то и покарябала. Его мама, толстая-претолстая тетя Надя, тоже прибежала к нашей бабушке и тоже кричала, как тетя Лида, что если у их Юрочки, видите ли, не зарастут мои царапины, то он на мне женится. На что моя бабушка сказала: «Поищите дурочку в другом месте, а наша Ольга умная!»

 Тетя Надя хотела возразить бабушке, но бабушка за свои слова отвечала:

 – Это ж каким надо быть дураком! Видать, Надька, у твоего битюга совсем мозги жиром заплыли! За две асычки и какой-то пушок, всю жизнь с покарябанными щеками ходить! Не зарастут у тебя эти «канавы», – сказала бабушка Юрке, – так тебе и надо, будешь всю жизнь рябой! Эх, ты! Калека за две асычки!

 Юрка разревелся, а тете Наде, наверное, обидно стало. Юрка толстый, а теперь еще и с покарябанными щеками. Ей точно обидно стало, и она спросила бабушку.

 – И в кого это она у вас такая умная, она даже еще и в школу-то не ходит?

 – Да уж, в школу еще не ходит, а уже писать умеет, – гордо заявила моя бабушка, – и все буквы знает. А ваш битюг сопливый? Да у вас и Галька, это Юркина старшая сестра, ни черта не понимает. А наша еще и считать умеет. Ну, уж нет! Такого жениха нам и даром не надо. Сказала бабушка, как отрезала!

 Тетя Надя и бабушка еще бы долго могли разговаривать «по душам», потому, что тетя Надя сказала, что у нас Илюшка – скелет недокормленный, а мне сильно больно умной она уши оборвет. А бабушка сказала, что пусть только попробует!

 Но тут с работы пришел папа, и тетя Надя ушла, потому что она уважала нашего папу. Она сама первая видела, как наш папа спас Алку Хрипко. Алка свалилась с горки и покатилась вниз, а наш папа бросил арбуз и сетку с картошкой, он с мамой с базара возвращался, и поймал Алку. А если бы он её не поймал, Алка бы точно скатилась вниз, а там такие заросли верблюжьей колючки! Ого-го! Даже взрослому не поздоровится!

 Ну, и потом, с нашей бабушкой никто не спорил, потому что она справедливая. А что спорить? Считать до десяти я умела. Я даже складывать умела, правда, как бабушка, только деньги. И писать я тоже могла… свое имя, а алфавит я знала до буквы «М». Нет, вообще-то, я могла выучить алфавит и дальше, но бабушка сама сказала, чтобы я не приставала к маме со своей учебой, когда мама уставшая с работы приходит. Бабушка сказала: «Что раньше времени себе голову забивать? Вот пойдешь в школу, там будут учителя, они тебя всему научат. Они за это деньги получают».

 – Играй, пока есть время, – мудро заметила бабушка, – а то и, правда, не успеешь оглянуться, как вырастешь, замуж выйдешь, а это такая морока!

 Так с легкой бабушкиной руки я осталась без женихов. Вообще-то, у меня еще один претендент был – Баймуратка, внук бабушкиной «сестры». Он хоть и был тихий и воспитанный мальчик, но тоже в женихи мне не годился: у него всегда кровь из носа шла, когда я его портфелем била. А бегать по больницам, как сказала тетя Лида, да еще с Баймураткиным разбитым носом, мне как-то не хотелось. Это уж я сама потом решила. Да и зачем мне эти женихи, если с ними одна морока!

 Щеки у Юрки к школе заросли. И Сережка, ко всеобщей радости, не отравился, зато, поумнел, но «Солидолом» мы его еще долго дразнили.