Фанерный самолет

Памяти В.Н.

– Мерзавка! Ишь чё удумала! Институт бросить! Одна надёжа  в старости была,  хоть ты человеком  будешь! Только посмей… На порог не пущу… Прокляну тебя… Только посмей… Неблагодарная…

От обидных слов  матери  у Валентины сердце сжалось  в комок.

Выбежав в сени,  она прижалась к стене и заплакала.

А мать все кричала и кричала:

–  Отец на фронте погиб. Я одна вас рощу! Бьюсь, как рыба об лёд!   А ты?

Ну, этой, –  мать оттолкнула преградившую ей путь старшую дочь, –  этой война помешала человеком стать. А ты?  Ты тоже хочешь, как эта гундосая,  с кетменем всю жизнь таскаться.

–  Да не собираюсь я институт бросать, только на заочное отделение  переведусь, –  робко сказала дочь.

–  Только посмей! Только посмей!  Не слепая!  Вижу, кто тебя с панталыку сбивает! Тебя колхоз на учёбу направил!   Ты в колхоз вернуться должна!

Об своей жизни думай!   Ишь, выдумали!  Любовь!   Жили  мы  без этой вашей  любови и ты проживешь!    Он то,  выучилси.  Летчик!  А кем ищо станет – это поглядеть надо.  А ты?

Дурья твоя башка! Ссыльные они.   Кто знает,  за что их.  Так-то  живешь  –  скрыпу дверного боисся.

Ладно бы хоть немцы были, этих понятно за что!  А то  и  фамилия  у них какая-то не наша – Карго…  язык сломаешь …польские!    Нам только их  не хватало.

–  Сейчас время другое!

–  Не перечь матери!   Иди, знай!  Как оно завтра повернется!

Валентина не дыша стояла прижавшись  к стене.

Слова матери,  словно  комки жидкой глины с сухой  соломой,  летели в неё,

и шлепаясь, застывали на коже,  делая её такой же шершавой и холодной, как эта  облупившаяся  саманная стена.

Спать иди, чево застыла.    И только попробуй из дома шаг сделать!

Нюни-то подбери, платье замуслишь. Росомаха!

А ну,  как не приживешьси?   И куды  потом с дитём мыкаться?

У них же  мать на пианинах играет!  А где отец?

Тут своих баб,  девать некуда!  За так,  готовые!  И ты хошь подстилкой стать?

Не для этого я вас ростила!

По себе, девка, дерево рубить надо!

***

–  Марин, ну ты мне сестра или кто?   Ждет он меня. Понимаешь.

–  Мне завтра рано вставать, к Дубровке на поля идем, - глухо сказала Марина и, упав на подушку, залилась слезами.

–  Я с тобой пойду.

–  Тоже гундосой хочешь быть?  На поливе-то вода – холоднющая.  К вечеру ног не чуешь.

–  Гундосая, не гундосая!  Разве ты виновата в этом!  Я видела как ваш бригадир на тебя смотрел!  Марин, я  только на одну минуточку. Он в саду меня ждет.

–  А если мать узнает?

Ладно уж, иди!   Покараулю.  Все равно она меня за человека не считает.

Жаром полыхнуло от него.

–  Костенька…

–  Какая ты гладкая…

–  Костенька… родной мой, не надо,  у меня и так сердце зашлось.

Мать узнает – на все село опозорит.  Стыд-то  какой будет...

Слышишь?  Дверь скрипнула.  Я пойду.  Костенька,  отпусти…

Его руки скользнули по её спине, и она всем телом подалась к нему.

От жаркого поцелуя у неё подкосились ноги.

–  Костенька…

Он опустил руки:

–  Иди, иди.  Разве я могу?  Люблю я тебя! Иди.

Завтра мы тебя сватать придем.  Сердцем я прикипел к тебе.

–  И я, Костенька...    И я…

***

Остановившись возле указателя с незнакомым названием «Сарыбулак», –  таксист грустно сказал,

–  Приехали. Теперь куда?

Статный  пожилой мужчина, в парадном лётном костюме,  посмотрел в окно машины и попытался прочесть на дорожном указателе название села на казахском языке.

–  Пап, а это точно твоя Калиновка? – Заволновалась  его дочь.

–  Да точно, точно, –  неуверенно ответил мужчина.

–  А улицу помните? – Спросил таксист.

–  Садовая. Вдоль реки. У моста.

Водитель такси, молодой парень непонятной национальности, не похожий ни на казаха, ни на узбека, в его восточном лице было что-то не местное, проехал немного вперед и остановился у магазина.

Из магазина вышел мальчик, лет пятнадцати, казах.

–  Парень, улица Садовая, знаешь где? – спросил таксист.

–  Оралман,  я русских улиц не знаю.

–  А русские у вас еще есть? – Через открытое окно спросил мужчина.

–  Ну, есть, –  чуть вежливее ответил парень и, показал направо, – там, у моста еще живут.

Доехав до моста и повернув направо,  таксист остановил машину у большого ухоженного дома. За ним несколько добротных кирпичных домов к ряду стояли заросшие бурьяном.

–  Этот точно жилой, –  сказал таксист, – здесь немцы живут.  Или жили.

–  Спасибо тебе, сынок, –  мужчина немного замялся, –  скажи,  как тебя назвал этот пацан?

–  Оралман.

–  Это что? Имя или национальность такая?

–  Возвращенец. Обидного ничего нет, но это как сказать.   Я этнический казах, только не местный. Мы в Китае жили, а мама моя из русских будет.

Во время перестройки из Казахстана столько народу уехало. Вот власти и задумали великое переселение казахов. Тех, кто не на Родине жил.  Мой дед в 30-е  годы бежал от репрессий и голода. Потом, всю оставшуюся жизнь, мечтал на Родину вернуться.

А кому мы здесь нужны?

Там я родился, учился, у меня свое дело было. Поехал только ради отца. Он обещал деду вернуться на родину. Я не мог его одного отпустить.  А здесь?  Наобещали столько!   А на самом деле, мы даже свое жилье там, где хочется, купить не можем.  Ехать на север?   Там климат для нас непривычный, –  парень махнул рукой, –  а местные нас не любят, правда, не все.  Думают,  что теперь во всем мы виноваты.

Я так понимаю, вас тоже в родные края потянуло. Может вас подождать.

–  Спасибо, сынок. Не надо. Я пока не найду, не уеду.

–  Удачи вам.

–  И тебе тоже.

–  Пап, ну,  посмотри,  тут уже никто не живет, все давным-давно уехали. Может, подождать?

–   Нет. В этом же доме кто-то живет.

Мужчина браво повернулся и посмотрел на мост.

–  Раньше в третьем доме от моста Андрейка Битнер  жил.  Правда,  дом был другой.  Глянув на дом из темно-бордового кирпича с белыми окнами и такой же белой верандой, по периметру угла примыкавшей к дому,  он  уверенно сказал:

–  Здесь точно немцы живут, –   и немного помолчав, добавил, –  или жили.

На шум подъехавшей машины из калитки вышла молоденькая девушка.

–  Здравствуйте, –  немного застенчиво сказала она,  –  я думала, папа приехал.

–  Девушка, может, ты подскажешь, Калашниковы на этой улице еще живут?  У них две дочери, Марина и Валя.  Их дом вон там,  у излучины стоял.

–  Пап, она же совсем ребенок, кого она может помнить?

–  Я, правда,  здесь  никого не знаю, –  виновато пожав плечами, сказала девушка, –   мы уже давно в Германии живем, мы к деду с бабулей приехали. А вы у деда спросите, он здесь всех знает.  Проходите, вон он, под виноградом сидит.

–  А как ваша фамилия? – Глянув на пожилого мужчину, сидевшего под навесом из винограда, спросил неожиданный гость.

–  Битнер.

–  Видишь, Валюш,  как повезло.

Поздоровавшись, все сели за длинный стол под виноградником. Девушка  быстро сбегала в дом и принесла кувшин с квасом.

–  Спасибо, ядреный квас, –  выпив залпом стакан, поблагодарил гость.

–  Пейте-пейте!  Это у меня жена – мастерица. Вы кого-то ищете? – Спросил хозяин дома.

–  А Вы таких, Каргопольских, случайно не знаете? – С улыбкой спросил гость.

–  О-о, да вы чуток припозднились.  Они уж лет пятьдесят как отсюда уехали.  А вы, –  глянув на форменный костюм гостя, догадался  хозяин, – никак их сынка  Константина знаете? Так они сюда больше не возвращались.

Гость встал и, подтянувшись, по-военному  отчеканил:

–  Никак нет, Андрюха, я и есть Константин Каргопольский. Как видишь, вернулся!

–  Вер, ты только глянь,–  Андрей тоже встал и удивленно раскинул руки в стороны, –   кто к нам в гости явился!  Коська-ероплан!

–  А ты меня не признал, чертяка! – Обнявшись с Андрюхой, сказал Коська.

–  Поди тут!   Признаешь тебя!    Ты ж  после школы в летчики подался.  А  когда ты за своими вернулся, я уж в армии служил. Аккурат, в первый призыв попал.

–  Костенька! – Вытирая слезы и не веря своим глазам, запричитала пожилая, но бойкая хозяйка, –  Костенька, неужто это ты?  Боже мой!  Сколько ж лет  прошло?

–  Почитай вся жизнь! – Перебил жену муж, –  не причитай, Петровна, не причитай!   На стол накрывай!

–  Костюха, ты лучше скажи каким ерапланом тебя сюда занесло?

–  Каким?  Да, одним  словом ведь и не скажешь.

После инфаркта воспоминания одолели. Прошлая жизнь сниться стала. Меня же сюда совсем мальцом привезли.  Здесь детство, моя юность…

А потом, – гость замолчал и отвернулся в сторону, – вся жизнь кубарем покатилась.  Где только не служил!  Север, юг, восток!  То дальний, то ближний!   Порой не успеешь еще прижиться, тебя уже в другое место переводят.  Иногда  просыпался и не знал где я?

–  Пап, ты только не волнуйся так, –  остановила отца дочь.

–  Андрюш, от радости забыл. Познакомься, это дочь моя – Валентина.  Мой персональный врач.  Одного уже никуда не отпускает.  Ну, а вы как живете?

–  Мы-то? – Андрей пожал плечами, – да как сказать?  Как будто еще нехворые, сами себя обихаживаем.

А  я тут еще и вроде местного архиерея доброй воли. Забот хватает.

–  Неужто передового колхозника в лоно церкви заманили?

–  Вот только там меня и не хватало!

–  А тогда  архиерея как понимать?

–  Да как?  Архив у меня на дому.  Вот так и надо понимать.  Наши все поуезжали,  кто в Германию, кто в Россию. А дома,  сам понимаешь. Кому продать?  Когда все село подалось, да и город тоже. Это уж потом казахи с отсталых аулов к нам потянулись. Но и им  не на что покупать!  На трудодни что ли?

–  А ты что же не уехал?

–  Так сколько ж  раз можно ссыльными быть?  Да и как я могу? Своё.  Кровное.  Взять и бросить?   У меня ж тут каждая травинка моими и Вериными руками выращена. А с  узлами и в чистое поле?  Нет!  Мы уж своё отмыкались. Я ведь тоже здесь с измальства живу.  Вся жизнь здесь! А  вот дети!  Дети  все уехали. Да мне и дело надо до ума довесть.

–  Какое дело? – спросил гость.

–  Делов-то натворили – до конца жизни не переделать.  Областной голова из наших будет. Ну, вот  местные головешки  перед ним вовсю прыть и стараются.   Тоже в город хотят.   Доча,  что они тут задумали строить?  Местный, язви его через коромысло.  Забываю,  как называется.  Название не наше  лес…

–  Лас-Вегас, деда.

–  Точно! Местный  Лас-Вегас.  Сейчас пока на речке зарабатывают. Речку нашу святой объявили.  Бесплодие вроде как лечат.  Но видать, не хватает!

–  Что лечат? – Переспросил гость.

–  Бесплодие.

–  Так речка же горная, в ней как раз бесплодие и заработать можно.

–  Ну, им видней чё заработать!  Сейчас у нас тут –  святые места.  Ну, а потом, прости Господи, будет этот…  Доча, как его?

–  Лас-Вегас, деда!

–  А мы в этот их Лес…, язви его в душу, не вписываемся. Дома наши мешают. Им место у речки надо.  Дома хоть и пустые, а не проданные. По новым законам –  частная собственность!   Эти  горе-прорабы со стороны Дубровки было начали сады вырубать, а мы тоже молчать не стали. Теперь-то все грамотные! А за границей тем паче!  Они, возьми,  да и припугни их судом.  Доча, каким судом-то?

–  Страсбургским, деда!

–  О, энтим самым!  Теперь мы глядишь и забогатеем!  За дома-то по нонишним ценам платить надо. Вот они и думают, как нас объегорить.  Им уж больно наши  «святые»  места глянутся.  И от города близко, и река, и горы! Выйди за реку – простор!

Ну,  и еще, язви их перекоси,  не все засрали.   Вот я и храню все документы.

А ты помнишь, как мы здесь по полю пацанами бегали, твой ераплан запускали?  Везде простор был.

Это уж потом все отстроились!  Не знаю, как поедем?  Поди, с тоски там помрем, в этой Германии.

–  Деда, кроме твоего сельского хозяйства, в жизни еще много чего интересного есть!  А сейчас и в Германии дачи имеются.

–  С вашими бургерами, ёгуртами крашеными и со всем остальным алфавитом Е, Мэ!  Не продукты, язви их разбери, а не пойми что!  Я думаю, мы долго не протянем!  И интересу никакого не надо!   Веришь, Костя, прошлый раз Сашка шоколаду навез. Я стал читать, а там!  Ни масла, ни сахара, ни кофе с какавай… всё ноль!  И даже  этого…  Мы и не знали где он находится.

Доча, как его?

–  Холестерол, деда.

–  Во-во,  оно самого. Не поверишь,  меня, страсть,  какой интерес разобрал, из чего, думаю, этот шоколад сделали?  Развернул, вроде на шоколад похоже, а попробовал – пластилин пластилином.

–  Деда, ну это же для больных сахарным диабетом.

Повернувшись к внучке, дед сказал:

–  Так вот и я про это!  После такого шоколада в миг больным станешь!  А моя Петровна, при нашем-то огороде,   до сих пор без меня спать не ложиться.

Вера махнула полотенцем:

–  Ну, что ты мелишь, охальник! Не слушай его, доча.

–  Верунь, а Сашка с Витькой, у нас с воздуха взялись?

–  Старый, а язык, все одно, что молотилка!

–  Ты знаешь, –  Андрей повернулся лицом к Косте, –  Сашка ведь у меня тут  по моторам первый был.  Они с Витькой в наш подвал такой компрессор сладили, чуток задержишься, ей Богу,  пингвином выйдешь!  Сашку даже отпускать не хотели. У нас же тут сады какие!   Сам, небось, помнишь.

А яблоко, оно хранения правильного требует. Все сгубили.  А Сашка, он и там, будь здоров!   Ихние моторы, как орехи,  щелкает, а младший –  по электричеству.  Тоже мастеровой.  На новом месте – оба при деле. Все работают. А энти, –  махнув в сторону внучки, –  энти, больно вострые, все в университетах учатся! У Сашки – двое, и Витька не отстал – троих хлопцев сладил.  Мы прошлым летом с Веруней были у них.

Я так скажу –  не стыдно людям в глаза глядеть.

Женщины накрывали стол.  Проворная Андреева внучка поставила на стол буженину  и, зажмурив глаза,  улыбнулась:

–  Деда, а как по-русски будет Kälte gekochtes Schweinefleisch?

–  Буженина, доча.

Домашняя буженина, копченое сало, колбаски, сальтисон с тмином. Цецибели. Пирожки. Малосольные пикули. Мясистые ломтики розовых помидоров на большом блюде соседствовали со свежими, только что с грядки аппетитными огурчиками и упругими стрелками аккуратно срезанного зеленого лука.  От молодой картошки с укропом пахнуло давно забытым её настоящим духом.  И вечное непреходящее украшение деревенского стола –   хрустящая квашеная капуста, заправленная запашистым подсолнечным маслом заняла свое почетное место в середине стола.

–  Я гляжу, мировой кризис мимо вас прошел, –  пошутил Костя.

–  А мы тоже за ним не гонимся.

Костя откусил маленький огурчик.

–  Никак нежинский? – Удивился он.

–  Нежинский, нежинский! – закивал головой Андрей.

–  А у нас все больше парниковые, китайские, –  доедая огурчик, с досадой сказал Костя, –  я уж и забыл когда ел такие огурцы.

–  У меня Веруня – главный селекционер.  Каждую семечку перед посадкой проверит.

Раньше-то оно завсегда так было. Зимой девки по вечерам семена перебирали, песни пели, а после сортировки их ребята домой провожали. Берегли.  А сейчас, –  Андрей махнул рукой, –  ни девок, ни  песен!

Андрей налил в рюмки виноградного вина.

–  Ну, что, друг сердешный, со свиданьицем!

–  Со свиданьицем, Андрей, со свиданьицем! За этим и приехал!

После обеда за столом остались только Андрей и Костя.  Опустив голову, Костя спросил:

–  Про Валентину, ты случайно, ничего не слышал?  Где она?

–  А ты что ж про неё ничего не знаешь?

–  Знаю только,  что замуж вышла, да троих детей родила, а больше  – ничего.

Я как получил от её матери отворот-поровот, на север уехал. А потом жизнь так закрутила.  Летать выше хотел.   А всё как-то мимо прошло.

–  Ну, ты уж  на Бога-то не пеняй!  Может, что и прошло, да видать не всё.  Вон до генерала дослужился.

–  Э-э нет, Андрюха!  Когда до генерала  дослужишься, как раз еще больше понимаешь, что лучше быть комбайнером, да такие тылы, как у тебя, иметь,  –  Константин посмотрел  в сторону Веры, –  а уж если до сих пор без тебя засыпать боятся, считай, ты главное «сражение» у жизни выиграл.

А это, –  Костя махнул рукой в сторону кителя висевшего на спинке стула, –

это  за Афганистан.  После академии  я долго в полковниках ходил. А там, я со своими ребятками, от звонка до звонка.

–  Меня тогда обида взяла, что Валентина мать послушала и со мной не уехала.  Она ведь знала: я к ней сердцем прикипел. А институт и заочно можно было окончить.  Кто ж против был?  А если ребеночек, мама с бабушкой живы были.  Они бы с радостью.    Валюшка-то моя на их руках выросла.

Когда женился, думал,  забудется.  А вот нет! Не забывается!  До сих пор помню, как мы с ней в саду целовались.  Кровь в жилах закипает.  У неё коса была – ниже пояса, а волосы – шелковистые, ручьем с плеч стекали. Она их дубовым отваром мыла.  Не стыда, матери  побоялась.

А я ведь тоже,  всё честь по чести хотел сделать.  Она ко мне в одной рубашке прибежала, мать одежду спрятала.  Всю жизнь себя кляну, что тогда её послушал.   Ну,  как я мог?  Она, как осиновый листок, дрожала.  Меня таким жаром  окатило…  За всю жизнь больше такого не испытывал.

Андрей налил полные рюмки вина.

–  И я помню, –  сказал он, – девка-то она ладная была, всё при ней. Только после института она стриженая приехала. Мать так и обмерла, когда её увидела.  Валентину как подменили.  Тенью по селу ходила.  Ни  искорки в глазах, ни кровинки в  лице.  Видать, и у неё  всё, как серпом,  отрезало.

Что ж ты, друг сердешный,  раньше-то не приехал?

–  Хотел.  Когда жена умерла, Валюшке  всего десять лет было. Меня на время  от полетов освободили.  Политинформацию недели две читал. В газете увидел список делегатов учительского съезда: Калашникова Валентина Николаевна, заслуженный учитель Казахской ССР, мать троих детей.  Ну, и сам понимаешь, передумал. Зачем через столько лет её счастью мешать.

А сейчас, мочи нет!   Повидать хочу.  Может, знаешь, где она?

–  Да, как не знать?  Знаю!  Валентина-то  Николавна у нас главной учительницей была. Мои оба у неё отучились. Да, почитай, все ребятишки в селе – её были.   После вашего отъезда  дом,  где вы жили,  пустовал недолго. Вскорости его  механику из МТС отдали.  Так вот за их сына  Ивана Гончарова она замуж и вышла.  Только не любила она его. Все это знали.

–  А как же от нелюбимого троих детей родила?

–  Она и дом ваш перестраивать не хотела. Твой ероплан у неё в окне долго висел.  Муж у неё по механическому делу мастер был, так она его Железякиным звала.  А сама все в школе пропадала. С утра до ночи.  Её и в город звали, а она – нет. Вся жизнь у неё тут. Как на ладони.  А трое детей почему?   Если бы девочка была первая, так больше бы никого и не было. Не уж то ты забыл как её младшенькая сестренка Светочка умерла?

Костя поднял голову.  Холодный пот вступил у него на лбу, он вспомнил и всё понял.

–  А своего первенца она твоим именем назвала, –  сказал Андрей, –  старшенького у неё Костик зовут.

Константин встал и растерянно сказал:

–  Так она здесь?

–  Здесь! Только ты уж не торопись!  Раньше надо было.  Она, уж годков десять, как померла.  После пенсии она еще лет пять работала.  А потом нового директора прислали.   Он своего завуча себе взял, а  Николавну  на заслуженный отдых отправил.

Её  ученики любили.    После демонстрации, это на октябрьские  случилось, ученики пришли с праздником поздравить.  Она в  кресло присела, видать  с сердцем плохо стало, и померла.  Её работа держала.

А в прошлом году и Ивана схоронили.  Он у Кости, в городе, последнее время жил. Болел.  Так у него и помер.

Костя опустил голову. Его руки лежали на столе и заметно дрожали.

–  Да, –  тяжело сказал Андрей, –  видать оно,  судьбу ни на самолете, ни на тракторе не объедешь.

–  Ох! Язви тебя в душу! Совсем забыл!  Доча, а ну сбегай, Константин Иваныча к нам позови!  Он третьего дня приехал, дом оформлять.

Хоть так свидитесь!

Большой человек, надо сказать. Он по энтим,  компьютарам  специалист.

В  нашем сельсовете он уже все починил, а теперь его просят еще чуток побыть. Научить наших управляться с этими компьютарами.  Да, и  ребята его одолели, все научиться хотят.  Смышленый малый!   Николавна им с детства гордилась, он у неё, вместо твоего ероплана,  свет в окошке был!

***

Стол под виноградником к девяти дням  был накрыт согласно правилам.

В центре стола в глиняной чашке стояла кутья, посыпанная изюмом, рюмка водки, прикрытая хлебным ломтиком, а рядом  фотография бравого летчика в парадном костюме.

На первое хозяйка приготовила куриную лапшу, а на второе – картошку с мясом. А к компоту напекла  блинов и пышных сдобных булочек.

Андрей поднял рюмку:

–  Не думал я, что всё так обернется.   Эх, друг, ты мой друг!  Пусть земля тебе  будет пухом!

Все сидевшие за столом,  молча  выпили.

–  Я всегда не мог понять, –  сказал Константин Иванович, сидевший напротив Вали, –  почему мама так ко мне относилась.  Опекала меня до самой смерти.  Даже жену мне пыталась выбрать сама.  Слава Богу, её переубедили.

От её непомерной любви и опеки я стал замкнутым.

Вся моя жизнь могла сложиться совсем иначе. На курсе я, как всегда,  был лучший.  После диплома в Минск хотел уехать.  Мне там еще на студенческой конференции  предложили работу, с последующим  поступлением в аспирантуру. Я очень хотел уехать.  Работа интересная, да и от маминой  заботы хотелось освободиться.  Самому решать свои проблемы. Но она подняла на ноги всю родню, друзей, все свои связи,  и мне предложили аспирантуру здесь, сразу после диплома.  Не отпустила.

Тот, кто вместо меня в Минск поехал, сейчас в Штатах живет, а мы здесь выживаем.

Младший брат и сестра окончили институты и уехали по распределению за тридевять земель.   И ничего. Мама им слова не сказала.

Младшим можно было всё, а мне всё только по правилам. Если учиться, то только на отлично, если что-то делать, то так чтобы про тебя люди ничего худого не сказали.  В школе – золотая медаль, в институте – красный диплом!   Если  хотел куда-то отлучиться из дома с друзьями, даже когда в институте учился  –  истерика!  А в школе у меня  и друзей-то не было,  я всегда был только примером. Все по линейке!   Я помню, после первого класса, летом,  мы были в гостях у родственников. Все дети в одних трусах, бегают, играют, а я одетый, вдоль клумбы во дворе хожу. Так мама хотела: «Костенька, будь примерным мальчиком»!  Помню,  взрослые сказали, что я не по годам серьезный.  Мама на вершине счастья была.   Она  так радостно сказала: «Это же Костенька!  Мой сынок»!   А я злился!   Я тоже хотел раздеться до трусов и бегать  по пыли, а потом купаться в речке.  Вода в речке была чистая-чистая. Все купались, а я стоял на берегу.  Я смотрел на стальную проволоку, натянутую от родника вверх на горку и никак не мог понять,  для чего она нужна. А спросить?  Спросить я не мог, я должен был сам догадаться.  Вдруг мама при всех спросит, что нового я увидел?  Я не помню,  сколько я стоял у этой проволоки.  Наконец-то  по проволоке скатилось ведро в родник, оно наполнилось водой,  и его потянули обратно. Я так и не успел искупаться, нас позвали обедать.  После обеда мы играли в прятки. Моя младшая, троюродная  сестренка спряталась в бочке с водой, а я никак не мог её найти. Все взрослые уже смеялись надо мной, а я только слышал: «Я тут»!   Я бегал по двору и никак, никак  не мог её отыскать.  Когда наконец-то она высунула из воды свою мокрую голову и так просто крикнула: «Я тут»!   В этот момент я ненавидел её, за то, что она оказалась смышленее меня. Ещё больше я ненавидел взрослых, они все смеялись надо мной. Но ведь если бы я разделся, может быть, я вперед этой девчонки догадался спрятаться в бочке.  И теперь я злился на маму.  Больше я никогда не ездил в гости.

Я не помню своего детства. Даже если сейчас  в моей памяти всплывают какие-то моменты из детства, мне кажется, что я  всё это выдумал.  Только одно я помню очень хорошо, в маминой спальне, рядом с окном,  на леске висел фанерный самолетик. Мы  с братом как-то попросили его у мамы, поиграть. Мама не разрешила. Она сказала, что этот самолетик – самый дорогой подарок. Ей его подарил любимый ученик.

«Мама, ну он же не летает, отдай его нам».

Мама осторожно толкнула самолетик,  и он закачался из стороны в сторону.

«Летает, Костенька!  Летает»!  Сказала она и так улыбнулась! Я никогда, ни раньше, ни потом не видел, чтобы мама так улыбалась.

«Мама, папа приделает  к нему моторчик, и мы будем его запускать за речкой», –  уговаривали мы  маму.  Но она так и не отдала его нам.  А когда мы перестраивали дом, бабушка, бросила  этот самолетик в печку. Мама так плакала и так кричала на бабушку.

–  Ты мне жизнь сломала! Тебе этого мало? Так ты еще и последней радости лишила!  Вон отсюда, –  крикнула мама бабушке, –   не заходи в его дом!

Мы жили рядом, а бабушка больше никогда к нам не приходила.

Я не понимал, почему мама так плачет из-за этого самолетика?  Он же не настоящий, думал я,  даже не магазинный!

Теперь, понимаю.  Это был самый настоящий её самолет.  Хоть и фанерный.

А самое удивительное, за всю свою жизнь мама ни разу не летала на самолете.

Костя вдруг резко замолчал.  В этот момент, он, кажется,  понял истинный смысл только что сказанных им слов.

Залпом выпив вино, он сжал руки в кулаки,  и опустил голову.

–  Меня папа тоже опекал,–  тихо сказала Валя, –  я тоже должна была быть правильной девочкой. Когда мама умерла, папа даже жениться снова не захотел. Думала, из-за меня.  Он никогда меня не ругал. Для него я всегда была:  Валюша, радость, солнышко!  Только один раз.  В институте попробовала курить.  Так,  ради интереса.  Скандал был такой, как будто я преступление против человечества совершила. Потом, правда, я была  благодарна папе. Мой муж сказал, что если бы я курила, он бы ко мне даже не подошел.

Костя, а вы все-таки подумайте и переезжайте к нам. У нас, конечно, не Штаты. Всего лишь Россия. Но город у нас хороший. Перспективный.  Мой муж в городской администрации работает.

С жильем и регистрацией мы вам поможем. А работа?   Для тебя это не проблема!   Переезжайте! Ближе вас теперь у нас никого нет.

Валя  прижалась к плечу тети Веры, но слезы не смогла сдержать.

–  Не печалься так, дочка.  Это видать судьба такая!

Он всю жизнь в обиде прожил. Она с нелюбимым мужем. А теперь они вместе. Рядышком.

А ты поплачь, поплачь, дочка.  Поплачь! Полегчает!

Вот ведь как!  Видать-то оно,  через любовь перешагнуть и жизни не хватит!

Куда дели бабушку?

- Петровна, двери открой.  

Пожилая женщина с печальными глазами в длинной меховой жилетке, в плотно завязанном вокруг головы платке одиноко стояла у запертой калитки.

- Подруга, ты, что спишь еще?  Я тут тебе свой узелок принесла. Мне оно теперь без надобности. 
- Не барабань, не барабань! Я в огороде была. Завтра хочу рассаду высадить, пора уже.

- А я прохлаждаюсь.  Ни огурчика, ни помидорчика не посадила. Не знаю, что будет?   Концом платка, свисавшего через плечо, женщина вытерла глаза.

- Лиза, ну ты уж так-то не убивайся.  К лучшей жизни едете.

- Ой, Петровна, и не говори. Наташка наша совсем с катушек съехала. Как только получили это чертово разрешение, она весь дом разорила.

Все на барахолку стаскала,  да к Лидке в магазин. Сервиз «Мадонну»!  Красота, какая! Мы из него чай ни разу не пили. Продала.  

Наживали-наживали и всё прахом!   А ведь какая тихая, смирная была. Мы с  Яшей нарадоваться не могли, когда Гриша на ней женился. Ладно бы меня, детей зашпыняла.  Меня заставляет, с ними только по-немецки говорить. У нас каждое утро с гутен морген начинается. 

Гришку Генрихом зовет. Она ведь ему и паспорт переправила.  Теперь он Генрих Яковлевич. Меня велит всем Эльзой называть. Я ей говорю, ты ещё нашу фамилию Миллер на Мюллер переправь, и у нас будет не дом, а чистое гестапо c самого утра.

Женщины вошли на просторную веранду.  Положив увесистый узел на стол, Лиза села на табуретку.

- К  смерти припасала. Ты это в  церковь снеси.  Авось кому одинокому сгодится. Все новенькое, а вот не понадобилось. А уж  лучше б тут.  Рядом с Яшенькой  я  бы и осталась.

- Ты, что?  Бога не гневи!  Мы ведь с тобой одногодки, да и Яша был почти на десять лет старше тебя. 

- Гневи не гневи, а кто ж его знает, что там нас ждет, - соседка положила на стол свои натруженные руки и опустила голову.

- Ты вспомни, Маруся, сколько лет мы вместе?  Как мы всё это строили.  Как помогали друг дружке.  

Вспоминать стала часто, как нас привезли сюда. Выбросили в чисто поле – живи, как знаешь.  Здесь ведь степь голая была.  Пылища, мазанки, да казачата чумазые.  А сейчас! Чего только ни понастроили.  Дома, какие у всех. Сады.  Огороды.

Как вспомню, не верится, что такое пережили…

Старшенький наш в дороге умер.  Яша в трудармии.  И я одна одинёшенька.  Тут-то  по-русски  никто не говорил.   

Помнишь, какие мы молоденькие девчушки были?   Как в госпитале работали.  Как твоего Арсена выхаживали.

А когда война кончилась. Сколько радости было. Как мужей своих ждали!  Никто ведь не верил, что армянин к русской медсестре вернется. А он вернулся.

Госпиталь здесь оставили, больницу строить начали.   А в сорок восьмом Яшу с лагеря выпустили.  Гриша  родился. 

Вся жизнь здесь прошла.  Куда мне ехать?  Старая я. Не приживусь.

Подруги убрали со стола узел, согрели чай и сели вместе завтракать.

Вспоминая  свою былую жизнь, они не заметили,  как остыл и завтрак, и чай, а платки стали мокрыми от слез.

Маруся подошла к буфету.  Неловко натруженной рукой погладила стеклянные дверцы с резными планками: «Мой Арсен с твоим Яшей делали».

Она открыла дверцу и взяла небольшой графинчик с малиновой наливкой.   

С верхней полки достала красивые праздничные тарелки.

- Лиза, идем в зал.

- Марусь, ну ты что?   Первое мая, что ли?  Давай, здесь.

- Первое мая?  Дождемся ли мы первое мая?  У нас с тобой теперь каждый день – первое мая!

Маруся спустилась в погреб, достала еще оставшиеся собственноручно  приготовленные с осени запасы. Ловко открыв банки, она аккуратно переложила салаты в хрустальные салатницы. Томатный сок из двухлитровой банки перелила в чешский стеклянный кувшин с золотыми полосками и поставила на стол рядом с такими же, как кувшин, стаканами.  Отщипнув несколько зеленых стрелок из проросших луковиц, расставленных в граненых стаканах на подоконнике, Маруся мелко нарезала лук и добавила в салат из квашеной капусты. На горячее сварила гречневую  кашу с маслом.

- Я смотрю, подруга, ты  богато живешь. Где гречку достала?

- Светке  подруга достала. Светка мне принесла.   Я тебе тоже отсыпала.

- У меня  Яша гречку с мясом любил. Андрейка в него, тоже уплетает за обе щеки. А младшенький, в меня, картошку любит.

Подруги чинно сели за стол.

- Ой! У меня же еще холодец есть, - всплеснув руками, вспомнила Маруся.  

Разложив на праздничные тарелки кубики аппетитного холодца, она налила в хрустальные рюмки малиновую настойку:

- Вы у нас первые ласточки, -  смахнув непрошеные слезы, Маруся тяжело вздохнула, и уже не вытирая слезы, надрывно сказала, - Лиз, ты только письма пиши.  Давай, подруга, выпьем за здоровье. Столько пережили, думаю и это сдюжим. 

- Сдюжить-то  сдюжим, а вот свидимся ли, - тоже заплакав, ответила Лиза.

Выпив наливку, она налила себе в стакан томатного сока и, растягивая удовольствие, выпила его: 

- Такого, как у тебя, сока ни у кого больше не пила.   А вот, интересно в Германии помидоры  «бычье сердце» есть? 

- Ну, вот и узнаешь. А если нет,  я тебе семена пришлю.

- Да где ж я их там сажать буду? Там, небось,  и огородов-то нет.  У них все в этих…  супермаркетах продают.

Марусь, я вчера в магазине была.  Слух идет, многие документы подали.   Что будет, если наш Кукуй  с места тронется? Здесь же, почитай, все  на ГРЭС  работают.  Гришку с работы до сих пор ещё не отпустили. Всё до мелочи Майзерову сыну передает. У них же там порядок строгий. Проводок к проводку и каждая бумажка на своем месте в папочке должна лежать.  Яша мой тоже от звонка до звонка отработал.  Его на пенсию отпустили только когда заболел. Гришка говорит, из местных-то у них только один  начальник по технике безопасности работает и то, потому, что эту технику никто не нарушает.

А, может, эта перестройка кончится, и еще всё наладится?  

- Да кто ж его знает, когда это кончится, а когда наладится?  Развалить-то, оно легче легкого! Большого ума не надо.  А вот построить! 

- Марусь, а там я, что делать буду?  Тут я при хозяйстве.  Куры, утки, поросята. Огород. Внуки на мне. Бывает, что к тебе забежать некогда.  А там?  Сидеть,  в окно глядеть.  Третьего дня Наташка письмо приносила.  На работе у них кто-то уехал.  Я читала.  У них там, в Германии этой, надо же,   всё в магазине можно купить. Пишут, поехали продукты покупать, а сынок их, прямо в этом же магазине какой-то видимо магнитофон купил. Теперь они по нему кино какое хошь смотрят, - Лиза недоуменно посмотрела на подругу, - музыку играть, я понимаю. А как на нем кино глядеть?  

ЧуднО  как-то.  Что это такое, я у Наташки спрашивать не стала.  Видимо, они еще там сами не во всем разобрались.  Так вот я и думаю, что получается?  У них в магазине  –  сапоги с куртками, и тут же хлеб с молоком продают.  Это что же?   Как в сельпо в Калиновке, что ли?   А еще пишут, про стиральные машинки какие-то особенные.  Белье сухое положишь вовнутрь, кнопку нажмешь и всё. Она сама стирает и полощет. И воду греть не надо.

Пишут,  что везде порядок, чистота. Порядок  и чистота!  А почему ж тогда в магазинах все без разбору в одну кучу навалено?  А белье? Если положил, а потом только повесить, так получается,  все в одной воде стирают?  Опять чуднО. Кака ж тут чистота?

А еще, пишет,  чтобы мы одежды  много не брали. Не годится там она.   У них есть такие магазины специальные, название, правда, срамное, то ли сукин, то ли сэкин ханды или хенды. Не разобрала, мелко написано.  Так вот там, одежду на килограммы продают. Это ж,  как  такое возможно?   Одежду килограммами продавать?  Интересно, а вдруг у меня денег не хватит,  за лишних двести граммов заплатить?  Получается, рукав отрывать надо?  Ну, это ладно, другое чуднО. Они там еще года не живут, а уже машину купили. А еще, чуднее  им квартиру дали, ремонт сделали  и дали деньги на обстановку.  И даже на шторы.  Я боюсь  говорить. Скажут, что вру, а я сама читала.  

- Вот  приедешь,  и всё посмотришь.  Что-то и мне кажется, не правда это. Где такое видано, приехать и машину купить?  Без очереди что ли?   Да и деньжищи-то, какие?   Где ж их взять?  Может это какая агитация?

- Вот и я, Маруся, всю ночь не спала.  Всё думала.  Может,  нас просто заманивают. А под утро уже думаю, а на что мы им?   Какой прок от нас?   Пишут, что они сейчас язык учат, на специальные курсы ходят.  Марусь, я спросила, а живут на что, если никто не работает?   Наташка говорит,  им деньги платят. Так вот я и думаю, если это агитация, да еще деньги платят.  ЧуднО получается!  Это сколько ж денег надо? 

- ЧуднО не чуднО, а тут тоже хорошего не жди. Мы скоро будем, как то дерьмо в проруби. Уже начинается.  Мои с Москвы приехали, а им счет за телефон пришел, аккурат, за этот месяц. А там междугородние разговоры. Вовка разбираться поехал. Говорит, что это такое,  нас дома не было. Хорошо еще билеты не выбросили.  А ему начальник, так прямо и сказал: «Не нравится? Уезжайте в свою Россию».  А куда нам податься?  Вовка ни армянин, ни  русский. А Светка тоже, наполовину русская,  наполовину немка.  А дети?  Кому же теперь докажешь, что их по любви родили? 

Маруся еще раз налила себе и Лизе наливку.  От солнечного света малиновыми искорками  «заиграло»  вино в хрустальных рюмках. Маруся бережно взяла рюмку и, опустив голову, сказала:

- Давай,  подруга, помянем наших мужей. Хорошие мужики  были.

Подруги молча выпили, и опять загрустили.

- Яше твой холодец всегда нравился, - сказала Лиза, -  он его с сацибелями любил.

- А моему  твои колбаски копченые и сало. Как оно у тебя такое нежное получается?   Лиз, а вы уже дом продали?  

- Продали, Марусь.  Продали.

- А люди-то хоть хорошие?

- Не переживай Марусь.  Свои будут. Кто-то с ГРЭС купил.  Оказывается,  Гриша с ними еще  по осени договорился. Я, правда,  их не видела. Я вот,  только узнала. Мои не хотели меня раньше времени расстраивать.

Как подумаю – сердце кровью обливается. Ведь каждый гвоздик, каждая дощечка, всё через Яшины руки прошло. Дом, как игрушечка. Для жизни строили. А теперь что?  Всё бросить? Ой!  Сколько я ночей переплакала.

- Генрих, ну, мне это одной надо?  Ну почему все только я и я?  Называется, узелок понесла.  Полдня её уже нет.  Когда еще сказала: «Мама, собирайте чемодан».  А она!  Завяжет свой платок вокруг головы, жилетку наденет и сидит в огороде.  А мне же еще ревизию в чемодане сделать надо. Того и гляди, все свои жилетки огородные с собой возьмет. 

Я ей крем для лица по блату достала. Для рук купила. Сказала, чтобы себя в порядок приводила. Ей же всего шестьдесят пять, а она как бабка старая. От людей стыдно.   

- Наташ, не ходи. Завтра она соберет чемодан.   Не ходи.  Они там прощаются.  Плачут.

Светка с Вовкой были в Москве, документы сдали.  А теть Марусины не приняли.  Сказали, что когда они переедут в Германию, только тогда смогут её вызвать.  Оказывается, по закону, она не член их семьи.  Они не знают,  как ей сказать.

 Наташа тяжело вздохнула и направилась к соседскому дому. 

- Наташ, ну прошу тебя,  не трогай их. Ну, что ты за человек?  Дался тебе этот чемодан.  Генрих встал из-за стола и пошел за женой.

Наталья дошла до дома Маруси, зашла в палисадник и села на лавочку под окном,  из которого доносилась любимая песня её свекрови.

«Что стоишь, качаясь, тонкая рябина,  головой склоняясь до самого тына …»

Генрих молча сел рядом  с женой.

Наташа вдруг повернулась и, обхватив мужа за шею, заплакала.

- Гриш, ну что вы все думаете? Я что, стерва какая?   Или у меня сердца нет!  Гриш, я тоже уже не могу. Устала.  Я тоже боюсь! Дома все из рук валится. На работе одна нервотрёпка. Сколько лет я на фабрике работаю?  Как после института пришла, так с того дня ни одной цифры без меня не написали. А как Федор Иванович на пенсию ушел, кого главным бухгалтером назначили?   Мамбетку пришлую! 

- Наташ, да ладно тебе, она вроде на мамбетку не похожа. Симпатичная.

- Конечно, симпатичная!  В райкоме может уже ни у кого совести нет, а глаза еще не повылазили. У неё в райкоме любовник. А совести, точно,  нет. Он каждый день за ней машину присылает. Да это ладно. Пусть присылает!  Но она ведь две цифры в столбик умножить не может. А на калькуляторе пять раз умножает, и пять раз разный результат.  А мне опять отчеты делать.

Нет уж! Я тоже зубы показать могу. 

- Наташ, ну, а ты думаешь в Германии любовников нет? 

- Может,  и есть, Там не так обидно. Но тоже еще посмотрим, как они умножать умеют.

- Я думаю, хорошо.

- И мы не лыком шиты. Думаешь,  я зря на курсы в Минск ездила. Я и на ЭВМ работать умею.

-  Ой! Все немцы испугались!  Главный бухгалтер едет. Всем ревизию сделает.

- Гриш, а помнишь,  как мы с тобой здесь целовались?

- Что вспоминать, мы и сейчас можем!  Гриша обнял жену, и они тут же забыли про все чемоданы …

Лиза, сюда иди, - проходя мимо окна,  Маруся позвала Лизу.

Глянув в окно, Лиза спохватилась,

- Марусь, пойду я,  наверное. Наташа велела чемоданы собирать.     

Еще раз посмотрев на целующихся сына и сноху, Лиза тихо сказала:

- У неё, наверное, у самой на сердце кошки скребут.  Пойду, складу я эти чертовы чемоданы, а потом мы с тобой догуляем.  А тут еще пустой огород, смотреть не могу на это «кладбище»…

- Лиза, ты жилетку забыла.

- Не забыла я её,  Маруся. Тебе пусть остается. Эту душегрейку мне еще Яша покупал.  Сначала всё берегла, а потом как его не стало,  снимать не хотела.  Это тебе от нас с Яшей. Он всегда жалел, что тебе не купил.  Не сообразил, что через десять человек можно еще раз очередь занять. По одной в руки давали.  Носи, не переживай.  Яша мне перед смертью крестик золотой на золотой цепочке подарил, у меня кольца обручальные есть. Помнишь, на серебряную свадьбу нам Гриша купил?   В стройотряде деньги заработал. Сережки вот, Яша подарил.  Халат стеганый, гэдэровский, ну тот, что я после бани надеваю.  Да что я говорю, у тебя все тоже самое есть. Они ведь вместе с Арсеном в Бурное ездили, подстанцию строить. Носи. Пойду я, Маруся.

- Подруга, завтра утречком пораньше встань. Твои, - Маруся махнула рукой  в сторону окна, - спать долго будут. А мы вдвоем, по зорьке,  ваш  огород и посадим. Что земле без дела сохнуть.   

Догулять подругам так и не удалось. В предотъездной суматохе было не того.

Через две недели Миллеры уехали в Германию.  Они были первые, кто уехал с  Кукуя.

Кукуй –  так негласно назывался район компактного проживания этнических немцев, большинство которых работало на ГРЭС.

Через месяц после их отъезда Маруся получила первое письмо.  А через год Миллеры прислали первую фотографию. На фотографии вся семья выглядела нарядной, веселой и счастливой.  Только вот на фотографии почему-то не было Лизы. Был  Гриша,  дети, Наташа, правда, рядом стояла моложавая женщина  с русыми,  как у Лизы в молодости, волосами.  Но у этой женщины была  стрижка и красиво уложенные волосы. Да и выглядела она лет на пятьдесят.  Женщина была в красивой кофточке и в светлом брючном костюме.

«Может, это знакомая какая»? – Подумала Маруся и,  прислонив фотографию к вазочке, задвинула стекло в серванте. Весь день ей не давала покоя эта фотография. Почему на ней нет Лизы? 

В магазине  сейчас только и разговоры про Германию. Виктор Мейзер рассказывал, что в Германии есть специальные дома престарелых, куда всех стариков  сдают. Там у них так принято. Может, и Лизку сдали? Кто ж их, этих детей,  знает?   Что они думают?  Вон мои! И разговору ведь не было, а тоже собрались!    

Вечером, управившись с делами, Маруся села писать ответ.  Для начала она прочла письмо заново. 

- Ах, вот оно что! Второпях я строчку пропустила. Как же я сразу не догадалась?  Это же они  после окончания курсов.  Так,  стало быть,  это их учительница немецкого языка. В прошлом письме Наташка писала, что они с ней сильно подружились.

В письме Маруся  подробно рассказала про свое житье.  Про то, что уже никто не таится. И по разговорам понятно, что пол Кукуя  ждут разрешения на выезд, а вторая половина собирает документы.  Все дома продают, с работы увольняются.  У Лидки в магазине не хуже чем в немецком супермаркете, и ковры и сервизы, чего только ни натащили. У директора ГРЭСа  инфаркт был, мало того, что уже скоро работать некому будет, так говорят, что и его сын подал документы на выезд.  Наш старый главврач горбольницы  тоже уехал, правда в Израиль. Новым,  местного назначили, а он никого из старых работников не пригласил даже на торжественное собрание, посвященное  дню медицинского работника. А при старом и поздравляли и подарки вручали. Как говорится, не дорог подарок, дорого внимание. А когда ты на пенсии, вдвойне приятно, что тебя помнят.

Написала про погоду, про хвори свои.  Здоровье что-то стало пошаливать.  Видать от расстройства. Да вроде и пора уже. Чай, не семнадцать лет! Но болеть все равно не хочется. Про Вовку со Светкой, написала, про внуков. 

А ещё про то, как первый раз праздновала свой день рождения без подруги.

Но вопрос  «Куда дели Лизу?»  никак не давал Марусе покоя.

«Зачем мне ихняя учительница?  Она может и хороший человек, но мне-то она на кой ляд?  Мне  на Лизу посмотреть хочется». 

Маруся долго думала как спросить, и главное у кого!  

Наташка с Гришкой честно не ответят, понятно, что вместе сдавали. И решила она сначала спросить, как Лизино здоровье и чем она занимается. Но как ни старалась, не смогла сдержать справедливого гнева и прямо написала, обращаясь к старшему Лизиному внуку: 

«Андрейка!  Я у твоей матери роды принимала.  Первая тебя на руки взяла.  А сколько мы с Лизой из-за тебя ночей не спали. Выхаживали тебя, когда ты простыл.  Твой отец, раззява, форточку забыл на ночь закрыть, а ночью буря поднялась. Тебе всего полгодика было. Врачи, с подозрением на воспаление легких, хотели в больницу положить. А мать твоя на сессии была. Мы с Лизкой не дали. Как такую кроху одного, без матери в больницу?   Мы тебя малиновым отваром отпаивали, в перине кутали, компрессы делали.  Потом все врачи удивлялись, как мы без уколов смогли тебя выходить. Скажи мне честно, сынок, куда вы бабушку дели»?    

Утром Маруся собралась в магазин.  Она еще раз прочитала свое письмо, проверила адрес и заклеила конверт.  Письмо положила в сумку, чтобы  по дороге бросить в почтовый  ящик. А еще она  взяла с собой  фотографию и конверт от Наташкиного письма.  Продавщица Лидка просила дать точный адрес Наташки.

В магазине Лидка старательно переписала адрес, спрятала его в «сбербанк», так она называла свой бюстгальтер и всё, что в нем лежит.  Дождавшись пока в магазине никого не будет, она быстро отвесила кило сливочного масла и ловко сунула его в сумку Марусе. Потом принялась разглядывать фотографию.

- Ну, это ж надо!  Как Европа меняет наших людей.  Вот что значит надеть приличный костюм!  Гришка-то какой заморыш был.  Помню, в десятом классе ребята все спортом занимались, рослые были. А этот?  Трико  наденет на физкультуре, мама родная, без слез глядеть нельзя.  Все удивлялись,  как это Наташка, такая девка видная и на такой скелет позарилась.  Ну, а сейчас!  Любо-дорого посмотреть!   А Наташка, ну прям, европейская мадам!  И стрижка модная,  и сама посвежела.  А одета!  Дом моделей!  И дети во всем импортном!  Перестав восхищаться, Лидка вдруг сказала, - интересно, а куда бабку-то  дели?   Таких, наверное, никакой Кардэн не исправит, и там, небось, огород завела.  Изнылась, пока уехали. Придет, только и причитает  по своему огороду и по свиньям, как по родным.  Всё никак со своим барахлом расстаться  не могла.

Лидкин вопрос  «Куда бабку дели?»  еще сильнее встревожил Марусю: «Ой, чует мое сердце недоброе.  Точно, Лизку сдали».  

Возвращаясь домой, Маруся всю дорогу думала про подругу.

«И зачем только она уехала?  Пусть бы молодые ехали. Продали бы дом, нам бы с Лизой и моего хватило.  Жили бы вместе и горя не знали. Там, может, харчи и слаще, да все ж казенные. А тут, копались бы себе в огороде. Свое, оно и есть свое.  В следующем письме напишу, пусть назад возвращается.  

А своим скажу, что с места не тронусь.  Если сильно хотят, пусть едут. А я сама себе хозяйка.  Ничего! Справлюсь!  Не такое пережили. А  придет время  помирать, так тоже бояться нечего. Я в своем доме».  

От всех этих невеселых дум у Маруси навернулись слезы. Придя домой, она поставила сумку на стул, на веранде и,  не сняв выходного платья, прилегла на диван, и от расстройства уснула.

Разбудил Марусю веселый детский смех.  Это сын со своим семейством приехал. 

- Мам, -  спросила Света, - Лида в магазине сказала, что ты письмо с фотографией от Наташи получила, дай посмотреть.

- В сумке на веранде, возьми. 

«Ну вот, что я и думала. Сноха она и есть сноха. Не  успела еще  в дом войти, а уж скорее фотографию давай!   Не спросила,  ни как ты мама  себя чувствуешь, ни как твое здоровье.  И меня сдадут.  Нужны мы им старые!   Что с нами валандаться, когда такая жизнь заграничная открывается. Сноха, не дочь.  А сын?   А что сын?  Вон он,  во дворе возится со своей машиной и там также будет.  Не он же будет за мной ухаживать, если не дай Бог, слягу.  А если баба заартачится, тут уж ничего не поделаешь».  Маруся тяжело вздохнула и пошла на кухню, разогревать обед.

- Мам, давай я сама.  Ты плохо себя чувствуешь? 

- С чего эт ты взяла?

- Да ты с магазина пришла, масло из сумки даже не выложила, ворота открыты и сама уснула.

За столом сын со снохой принялись обсуждать письмо и фотографию.

Рассматривая  фотографию, Вовка обращаясь к матери, сказал,

- Жаль теть Лизы на фотографии нет, а то бы посмотрела и не отказывалась ехать. Ну, сама подумай,  как мы тебя одну здесь оставим? 

- Уж лучше помирать в своем доме, чем на казенной койке.

Не поеду и всё! Сказала, как отрезала! И не уговаривайте! 

Вовка со Светкой надулись, уехали и детей не оставили на выходные.

А вечером к Марусе зашел сосед Миша Эрлих, сказал, что днем  звонила Лиза. Она сказала, что хочет сделать тебе вызов, чтобы ты в гости к ней приехала. Бери документы, в семь часов по-нашему, она опять будет звонить, так что пошли к нам.

Никогда Маруся так не волновалась, как сейчас.  Она села рядом с  телефоном, будто боялась не услышать звонок. А когда зазвонил телефон

Маруся вздрогнула, стушевалась и не знала что сказать.  

- Лиза, алло. Алло. Лиза, это ты?

- Я кума, я! 

- Как твои дела? Как живешь?

Лиза бодро ответила: «Очень хорошо».

А другие вопросы Маруся  при соседях задавать постеснялась.         

К началу осени сноха отвезла Марусю в Москву.

Поездом  «Москва-Кельн» нежданно-негаданно Маруся отправилась в свое первое заграничное путешествие.

Проезжая города и села, она хозяйским глазом примечала всё: и неухоженные дворы, небеленые избы, покосившиеся заборы.  Добротные дома и подворья тоже попадались, но реже.  Она все ждала, когда же будет эта заграница. Уж больно хотелось посмотреть, как там люди живут.  Может, они какие особенные, если у них все так хорошо.

В Германию поезд въехал  ночью. А утром,  оглядев с вечера сложенные вещи, Маруся приготовилась к встрече.

Поезд уже сбавил ход и медленно подъезжал к перрону. Маруся смотрела в окно и внимательно вглядывалась в лица людей.

«Да вроде, такие же. Только аккуратнее и спокойнее. Вокзал чистенький.   Да и одежда,  вроде, такая же. Юбки, платья, кофточки, но только красивее и  добротнее что ли.  Увлеченно разглядывая  людей, она вдруг неожиданно вздрогнула.

«Ахтунг, ахтунг»! – Услышала она и невольно приложила руки к груди.

«Ахтунг, ахтунг»! – Повторил   вокзальный диспетчер. Она опять вздрогнула, потому что слышала эти слова  не только в фильмах о войне.

Поезд остановился.    

Маруся уже никого не рассматривала, а только  глазами испуганно  искала родное лицо своей подруги.  

Проводница, женщина средних лет, с приятным лучистым взглядом, помогала Марусе выйти из вагона.

- Да вот же эта женщина, что на вашей фотографии, - проводница показала рукой  в сторону, -  не волнуйтесь,  встречают вас, встречают.

Маруся посмотрела в сторону, куда показывала проводница, и увидела бежавших к вагону учительницу и Наташку.

У Маруси по щеке неслышно скатилась слеза.

«Ну, ведь вроде Наташка не была стервой, а посмотри,  как вольная жизнь людей меняет.  Что же она, бесстыжая,  притащила её с собой?  Нужна мне их учительница. Уж могли  бы и мать взять. Матери стесняются что ли»?

Маруся опустила руки. От обиды за подругу сердце сжалось в комок, а глаза застилали слезы. Она еще  не успела оглянуться, как её кто-то обхватил за шею.

- Марусечка, подруженька моя дорогая,  наконец-то дождалась, -  Маруся ясно услышала голос Лизы. Отодвинув от себя обнимавшую её женщину, Маруся увидела перед собой учительницу.

«Господи! Неужто мерещится»?

- Маруся, ты, что?  Меня не узнала? -  Опять Лизиным голосом заговорила «учительница». Маруся, это же я.  Лиза. Подруга твоя. Маруся, ну ты что?   Онемела что ли?

Маруся чуть отошла в сторону и растерянно  посмотрела на «учительницу», которая говорила Лизиным голосом.

- Лиза? - Тихо, не веря своим глазам, прошептала  она, - а я думала …

Недоговорив,  Маруся шагнула навстречу Лизе и, обнявшись, они обе дали волю слезам.