Фанерный самолет

Памяти В.Н.

– Мерзавка! Ишь чё удумала! Институт бросить! Одна надёжа  в старости была,  хоть ты человеком  будешь! Только посмей… На порог не пущу… Прокляну тебя… Только посмей… Неблагодарная…

От обидных слов  матери  у Валентины сердце сжалось  в комок.

Выбежав в сени,  она прижалась к стене и заплакала.

А мать все кричала и кричала:

–  Отец на фронте погиб. Я одна вас рощу! Бьюсь, как рыба об лёд!   А ты?

Ну, этой, –  мать оттолкнула преградившую ей путь старшую дочь, –  этой война помешала человеком стать. А ты?  Ты тоже хочешь, как эта гундосая,  с кетменем всю жизнь таскаться.

–  Да не собираюсь я институт бросать, только на заочное отделение  переведусь, –  робко сказала дочь.

–  Только посмей! Только посмей!  Не слепая!  Вижу, кто тебя с панталыку сбивает! Тебя колхоз на учёбу направил!   Ты в колхоз вернуться должна!

Об своей жизни думай!   Ишь, выдумали!  Любовь!   Жили  мы  без этой вашей  любови и ты проживешь!    Он то,  выучилси.  Летчик!  А кем ищо станет – это поглядеть надо.  А ты?

Дурья твоя башка! Ссыльные они.   Кто знает,  за что их.  Так-то  живешь  –  скрыпу дверного боисся.

Ладно бы хоть немцы были, этих понятно за что!  А то  и  фамилия  у них какая-то не наша – Карго…  язык сломаешь …польские!    Нам только их  не хватало.

–  Сейчас время другое!

–  Не перечь матери!   Иди, знай!  Как оно завтра повернется!

Валентина не дыша стояла прижавшись  к стене.

Слова матери,  словно  комки жидкой глины с сухой  соломой,  летели в неё,

и шлепаясь, застывали на коже,  делая её такой же шершавой и холодной, как эта  облупившаяся  саманная стена.

Спать иди, чево застыла.    И только попробуй из дома шаг сделать!

Нюни-то подбери, платье замуслишь. Росомаха!

А ну,  как не приживешьси?   И куды  потом с дитём мыкаться?

У них же  мать на пианинах играет!  А где отец?

Тут своих баб,  девать некуда!  За так,  готовые!  И ты хошь подстилкой стать?

Не для этого я вас ростила!

По себе, девка, дерево рубить надо!

***

–  Марин, ну ты мне сестра или кто?   Ждет он меня. Понимаешь.

–  Мне завтра рано вставать, к Дубровке на поля идем, - глухо сказала Марина и, упав на подушку, залилась слезами.

–  Я с тобой пойду.

–  Тоже гундосой хочешь быть?  На поливе-то вода – холоднющая.  К вечеру ног не чуешь.

–  Гундосая, не гундосая!  Разве ты виновата в этом!  Я видела как ваш бригадир на тебя смотрел!  Марин, я  только на одну минуточку. Он в саду меня ждет.

–  А если мать узнает?

Ладно уж, иди!   Покараулю.  Все равно она меня за человека не считает.

Жаром полыхнуло от него.

–  Костенька…

–  Какая ты гладкая…

–  Костенька… родной мой, не надо,  у меня и так сердце зашлось.

Мать узнает – на все село опозорит.  Стыд-то  какой будет...

Слышишь?  Дверь скрипнула.  Я пойду.  Костенька,  отпусти…

Его руки скользнули по её спине, и она всем телом подалась к нему.

От жаркого поцелуя у неё подкосились ноги.

–  Костенька…

Он опустил руки:

–  Иди, иди.  Разве я могу?  Люблю я тебя! Иди.

Завтра мы тебя сватать придем.  Сердцем я прикипел к тебе.

–  И я, Костенька...    И я…

***

Остановившись возле указателя с незнакомым названием «Сарыбулак», –  таксист грустно сказал,

–  Приехали. Теперь куда?

Статный  пожилой мужчина, в парадном лётном костюме,  посмотрел в окно машины и попытался прочесть на дорожном указателе название села на казахском языке.

–  Пап, а это точно твоя Калиновка? – Заволновалась  его дочь.

–  Да точно, точно, –  неуверенно ответил мужчина.

–  А улицу помните? – Спросил таксист.

–  Садовая. Вдоль реки. У моста.

Водитель такси, молодой парень непонятной национальности, не похожий ни на казаха, ни на узбека, в его восточном лице было что-то не местное, проехал немного вперед и остановился у магазина.

Из магазина вышел мальчик, лет пятнадцати, казах.

–  Парень, улица Садовая, знаешь где? – спросил таксист.

–  Оралман,  я русских улиц не знаю.

–  А русские у вас еще есть? – Через открытое окно спросил мужчина.

–  Ну, есть, –  чуть вежливее ответил парень и, показал направо, – там, у моста еще живут.

Доехав до моста и повернув направо,  таксист остановил машину у большого ухоженного дома. За ним несколько добротных кирпичных домов к ряду стояли заросшие бурьяном.

–  Этот точно жилой, –  сказал таксист, – здесь немцы живут.  Или жили.

–  Спасибо тебе, сынок, –  мужчина немного замялся, –  скажи,  как тебя назвал этот пацан?

–  Оралман.

–  Это что? Имя или национальность такая?

–  Возвращенец. Обидного ничего нет, но это как сказать.   Я этнический казах, только не местный. Мы в Китае жили, а мама моя из русских будет.

Во время перестройки из Казахстана столько народу уехало. Вот власти и задумали великое переселение казахов. Тех, кто не на Родине жил.  Мой дед в 30-е  годы бежал от репрессий и голода. Потом, всю оставшуюся жизнь, мечтал на Родину вернуться.

А кому мы здесь нужны?

Там я родился, учился, у меня свое дело было. Поехал только ради отца. Он обещал деду вернуться на родину. Я не мог его одного отпустить.  А здесь?  Наобещали столько!   А на самом деле, мы даже свое жилье там, где хочется, купить не можем.  Ехать на север?   Там климат для нас непривычный, –  парень махнул рукой, –  а местные нас не любят, правда, не все.  Думают,  что теперь во всем мы виноваты.

Я так понимаю, вас тоже в родные края потянуло. Может вас подождать.

–  Спасибо, сынок. Не надо. Я пока не найду, не уеду.

–  Удачи вам.

–  И тебе тоже.

–  Пап, ну,  посмотри,  тут уже никто не живет, все давным-давно уехали. Может, подождать?

–   Нет. В этом же доме кто-то живет.

Мужчина браво повернулся и посмотрел на мост.

–  Раньше в третьем доме от моста Андрейка Битнер  жил.  Правда,  дом был другой.  Глянув на дом из темно-бордового кирпича с белыми окнами и такой же белой верандой, по периметру угла примыкавшей к дому,  он  уверенно сказал:

–  Здесь точно немцы живут, –   и немного помолчав, добавил, –  или жили.

На шум подъехавшей машины из калитки вышла молоденькая девушка.

–  Здравствуйте, –  немного застенчиво сказала она,  –  я думала, папа приехал.

–  Девушка, может, ты подскажешь, Калашниковы на этой улице еще живут?  У них две дочери, Марина и Валя.  Их дом вон там,  у излучины стоял.

–  Пап, она же совсем ребенок, кого она может помнить?

–  Я, правда,  здесь  никого не знаю, –  виновато пожав плечами, сказала девушка, –   мы уже давно в Германии живем, мы к деду с бабулей приехали. А вы у деда спросите, он здесь всех знает.  Проходите, вон он, под виноградом сидит.

–  А как ваша фамилия? – Глянув на пожилого мужчину, сидевшего под навесом из винограда, спросил неожиданный гость.

–  Битнер.

–  Видишь, Валюш,  как повезло.

Поздоровавшись, все сели за длинный стол под виноградником. Девушка  быстро сбегала в дом и принесла кувшин с квасом.

–  Спасибо, ядреный квас, –  выпив залпом стакан, поблагодарил гость.

–  Пейте-пейте!  Это у меня жена – мастерица. Вы кого-то ищете? – Спросил хозяин дома.

–  А Вы таких, Каргопольских, случайно не знаете? – С улыбкой спросил гость.

–  О-о, да вы чуток припозднились.  Они уж лет пятьдесят как отсюда уехали.  А вы, –  глянув на форменный костюм гостя, догадался  хозяин, – никак их сынка  Константина знаете? Так они сюда больше не возвращались.

Гость встал и, подтянувшись, по-военному  отчеканил:

–  Никак нет, Андрюха, я и есть Константин Каргопольский. Как видишь, вернулся!

–  Вер, ты только глянь,–  Андрей тоже встал и удивленно раскинул руки в стороны, –   кто к нам в гости явился!  Коська-ероплан!

–  А ты меня не признал, чертяка! – Обнявшись с Андрюхой, сказал Коська.

–  Поди тут!   Признаешь тебя!    Ты ж  после школы в летчики подался.  А  когда ты за своими вернулся, я уж в армии служил. Аккурат, в первый призыв попал.

–  Костенька! – Вытирая слезы и не веря своим глазам, запричитала пожилая, но бойкая хозяйка, –  Костенька, неужто это ты?  Боже мой!  Сколько ж лет  прошло?

–  Почитай вся жизнь! – Перебил жену муж, –  не причитай, Петровна, не причитай!   На стол накрывай!

–  Костюха, ты лучше скажи каким ерапланом тебя сюда занесло?

–  Каким?  Да, одним  словом ведь и не скажешь.

После инфаркта воспоминания одолели. Прошлая жизнь сниться стала. Меня же сюда совсем мальцом привезли.  Здесь детство, моя юность…

А потом, – гость замолчал и отвернулся в сторону, – вся жизнь кубарем покатилась.  Где только не служил!  Север, юг, восток!  То дальний, то ближний!   Порой не успеешь еще прижиться, тебя уже в другое место переводят.  Иногда  просыпался и не знал где я?

–  Пап, ты только не волнуйся так, –  остановила отца дочь.

–  Андрюш, от радости забыл. Познакомься, это дочь моя – Валентина.  Мой персональный врач.  Одного уже никуда не отпускает.  Ну, а вы как живете?

–  Мы-то? – Андрей пожал плечами, – да как сказать?  Как будто еще нехворые, сами себя обихаживаем.

А  я тут еще и вроде местного архиерея доброй воли. Забот хватает.

–  Неужто передового колхозника в лоно церкви заманили?

–  Вот только там меня и не хватало!

–  А тогда  архиерея как понимать?

–  Да как?  Архив у меня на дому.  Вот так и надо понимать.  Наши все поуезжали,  кто в Германию, кто в Россию. А дома,  сам понимаешь. Кому продать?  Когда все село подалось, да и город тоже. Это уж потом казахи с отсталых аулов к нам потянулись. Но и им  не на что покупать!  На трудодни что ли?

–  А ты что же не уехал?

–  Так сколько ж  раз можно ссыльными быть?  Да и как я могу? Своё.  Кровное.  Взять и бросить?   У меня ж тут каждая травинка моими и Вериными руками выращена. А с  узлами и в чистое поле?  Нет!  Мы уж своё отмыкались. Я ведь тоже здесь с измальства живу.  Вся жизнь здесь! А  вот дети!  Дети  все уехали. Да мне и дело надо до ума довесть.

–  Какое дело? – спросил гость.

–  Делов-то натворили – до конца жизни не переделать.  Областной голова из наших будет. Ну, вот  местные головешки  перед ним вовсю прыть и стараются.   Тоже в город хотят.   Доча,  что они тут задумали строить?  Местный, язви его через коромысло.  Забываю,  как называется.  Название не наше  лес…

–  Лас-Вегас, деда.

–  Точно! Местный  Лас-Вегас.  Сейчас пока на речке зарабатывают. Речку нашу святой объявили.  Бесплодие вроде как лечат.  Но видать, не хватает!

–  Что лечат? – Переспросил гость.

–  Бесплодие.

–  Так речка же горная, в ней как раз бесплодие и заработать можно.

–  Ну, им видней чё заработать!  Сейчас у нас тут –  святые места.  Ну, а потом, прости Господи, будет этот…  Доча, как его?

–  Лас-Вегас, деда!

–  А мы в этот их Лес…, язви его в душу, не вписываемся. Дома наши мешают. Им место у речки надо.  Дома хоть и пустые, а не проданные. По новым законам –  частная собственность!   Эти  горе-прорабы со стороны Дубровки было начали сады вырубать, а мы тоже молчать не стали. Теперь-то все грамотные! А за границей тем паче!  Они, возьми,  да и припугни их судом.  Доча, каким судом-то?

–  Страсбургским, деда!

–  О, энтим самым!  Теперь мы глядишь и забогатеем!  За дома-то по нонишним ценам платить надо. Вот они и думают, как нас объегорить.  Им уж больно наши  «святые»  места глянутся.  И от города близко, и река, и горы! Выйди за реку – простор!

Ну,  и еще, язви их перекоси,  не все засрали.   Вот я и храню все документы.

А ты помнишь, как мы здесь по полю пацанами бегали, твой ераплан запускали?  Везде простор был.

Это уж потом все отстроились!  Не знаю, как поедем?  Поди, с тоски там помрем, в этой Германии.

–  Деда, кроме твоего сельского хозяйства, в жизни еще много чего интересного есть!  А сейчас и в Германии дачи имеются.

–  С вашими бургерами, ёгуртами крашеными и со всем остальным алфавитом Е, Мэ!  Не продукты, язви их разбери, а не пойми что!  Я думаю, мы долго не протянем!  И интересу никакого не надо!   Веришь, Костя, прошлый раз Сашка шоколаду навез. Я стал читать, а там!  Ни масла, ни сахара, ни кофе с какавай… всё ноль!  И даже  этого…  Мы и не знали где он находится.

Доча, как его?

–  Холестерол, деда.

–  Во-во,  оно самого. Не поверишь,  меня, страсть,  какой интерес разобрал, из чего, думаю, этот шоколад сделали?  Развернул, вроде на шоколад похоже, а попробовал – пластилин пластилином.

–  Деда, ну это же для больных сахарным диабетом.

Повернувшись к внучке, дед сказал:

–  Так вот и я про это!  После такого шоколада в миг больным станешь!  А моя Петровна, при нашем-то огороде,   до сих пор без меня спать не ложиться.

Вера махнула полотенцем:

–  Ну, что ты мелишь, охальник! Не слушай его, доча.

–  Верунь, а Сашка с Витькой, у нас с воздуха взялись?

–  Старый, а язык, все одно, что молотилка!

–  Ты знаешь, –  Андрей повернулся лицом к Косте, –  Сашка ведь у меня тут  по моторам первый был.  Они с Витькой в наш подвал такой компрессор сладили, чуток задержишься, ей Богу,  пингвином выйдешь!  Сашку даже отпускать не хотели. У нас же тут сады какие!   Сам, небось, помнишь.

А яблоко, оно хранения правильного требует. Все сгубили.  А Сашка, он и там, будь здоров!   Ихние моторы, как орехи,  щелкает, а младший –  по электричеству.  Тоже мастеровой.  На новом месте – оба при деле. Все работают. А энти, –  махнув в сторону внучки, –  энти, больно вострые, все в университетах учатся! У Сашки – двое, и Витька не отстал – троих хлопцев сладил.  Мы прошлым летом с Веруней были у них.

Я так скажу –  не стыдно людям в глаза глядеть.

Женщины накрывали стол.  Проворная Андреева внучка поставила на стол буженину  и, зажмурив глаза,  улыбнулась:

–  Деда, а как по-русски будет Kälte gekochtes Schweinefleisch?

–  Буженина, доча.

Домашняя буженина, копченое сало, колбаски, сальтисон с тмином. Цецибели. Пирожки. Малосольные пикули. Мясистые ломтики розовых помидоров на большом блюде соседствовали со свежими, только что с грядки аппетитными огурчиками и упругими стрелками аккуратно срезанного зеленого лука.  От молодой картошки с укропом пахнуло давно забытым её настоящим духом.  И вечное непреходящее украшение деревенского стола –   хрустящая квашеная капуста, заправленная запашистым подсолнечным маслом заняла свое почетное место в середине стола.

–  Я гляжу, мировой кризис мимо вас прошел, –  пошутил Костя.

–  А мы тоже за ним не гонимся.

Костя откусил маленький огурчик.

–  Никак нежинский? – Удивился он.

–  Нежинский, нежинский! – закивал головой Андрей.

–  А у нас все больше парниковые, китайские, –  доедая огурчик, с досадой сказал Костя, –  я уж и забыл когда ел такие огурцы.

–  У меня Веруня – главный селекционер.  Каждую семечку перед посадкой проверит.

Раньше-то оно завсегда так было. Зимой девки по вечерам семена перебирали, песни пели, а после сортировки их ребята домой провожали. Берегли.  А сейчас, –  Андрей махнул рукой, –  ни девок, ни  песен!

Андрей налил в рюмки виноградного вина.

–  Ну, что, друг сердешный, со свиданьицем!

–  Со свиданьицем, Андрей, со свиданьицем! За этим и приехал!

После обеда за столом остались только Андрей и Костя.  Опустив голову, Костя спросил:

–  Про Валентину, ты случайно, ничего не слышал?  Где она?

–  А ты что ж про неё ничего не знаешь?

–  Знаю только,  что замуж вышла, да троих детей родила, а больше  – ничего.

Я как получил от её матери отворот-поровот, на север уехал. А потом жизнь так закрутила.  Летать выше хотел.   А всё как-то мимо прошло.

–  Ну, ты уж  на Бога-то не пеняй!  Может, что и прошло, да видать не всё.  Вон до генерала дослужился.

–  Э-э нет, Андрюха!  Когда до генерала  дослужишься, как раз еще больше понимаешь, что лучше быть комбайнером, да такие тылы, как у тебя, иметь,  –  Константин посмотрел  в сторону Веры, –  а уж если до сих пор без тебя засыпать боятся, считай, ты главное «сражение» у жизни выиграл.

А это, –  Костя махнул рукой в сторону кителя висевшего на спинке стула, –

это  за Афганистан.  После академии  я долго в полковниках ходил. А там, я со своими ребятками, от звонка до звонка.

–  Меня тогда обида взяла, что Валентина мать послушала и со мной не уехала.  Она ведь знала: я к ней сердцем прикипел. А институт и заочно можно было окончить.  Кто ж против был?  А если ребеночек, мама с бабушкой живы были.  Они бы с радостью.    Валюшка-то моя на их руках выросла.

Когда женился, думал,  забудется.  А вот нет! Не забывается!  До сих пор помню, как мы с ней в саду целовались.  Кровь в жилах закипает.  У неё коса была – ниже пояса, а волосы – шелковистые, ручьем с плеч стекали. Она их дубовым отваром мыла.  Не стыда, матери  побоялась.

А я ведь тоже,  всё честь по чести хотел сделать.  Она ко мне в одной рубашке прибежала, мать одежду спрятала.  Всю жизнь себя кляну, что тогда её послушал.   Ну,  как я мог?  Она, как осиновый листок, дрожала.  Меня таким жаром  окатило…  За всю жизнь больше такого не испытывал.

Андрей налил полные рюмки вина.

–  И я помню, –  сказал он, – девка-то она ладная была, всё при ней. Только после института она стриженая приехала. Мать так и обмерла, когда её увидела.  Валентину как подменили.  Тенью по селу ходила.  Ни  искорки в глазах, ни кровинки в  лице.  Видать, и у неё  всё, как серпом,  отрезало.

Что ж ты, друг сердешный,  раньше-то не приехал?

–  Хотел.  Когда жена умерла, Валюшке  всего десять лет было. Меня на время  от полетов освободили.  Политинформацию недели две читал. В газете увидел список делегатов учительского съезда: Калашникова Валентина Николаевна, заслуженный учитель Казахской ССР, мать троих детей.  Ну, и сам понимаешь, передумал. Зачем через столько лет её счастью мешать.

А сейчас, мочи нет!   Повидать хочу.  Может, знаешь, где она?

–  Да, как не знать?  Знаю!  Валентина-то  Николавна у нас главной учительницей была. Мои оба у неё отучились. Да, почитай, все ребятишки в селе – её были.   После вашего отъезда  дом,  где вы жили,  пустовал недолго. Вскорости его  механику из МТС отдали.  Так вот за их сына  Ивана Гончарова она замуж и вышла.  Только не любила она его. Все это знали.

–  А как же от нелюбимого троих детей родила?

–  Она и дом ваш перестраивать не хотела. Твой ероплан у неё в окне долго висел.  Муж у неё по механическому делу мастер был, так она его Железякиным звала.  А сама все в школе пропадала. С утра до ночи.  Её и в город звали, а она – нет. Вся жизнь у неё тут. Как на ладони.  А трое детей почему?   Если бы девочка была первая, так больше бы никого и не было. Не уж то ты забыл как её младшенькая сестренка Светочка умерла?

Костя поднял голову.  Холодный пот вступил у него на лбу, он вспомнил и всё понял.

–  А своего первенца она твоим именем назвала, –  сказал Андрей, –  старшенького у неё Костик зовут.

Константин встал и растерянно сказал:

–  Так она здесь?

–  Здесь! Только ты уж не торопись!  Раньше надо было.  Она, уж годков десять, как померла.  После пенсии она еще лет пять работала.  А потом нового директора прислали.   Он своего завуча себе взял, а  Николавну  на заслуженный отдых отправил.

Её  ученики любили.    После демонстрации, это на октябрьские  случилось, ученики пришли с праздником поздравить.  Она в  кресло присела, видать  с сердцем плохо стало, и померла.  Её работа держала.

А в прошлом году и Ивана схоронили.  Он у Кости, в городе, последнее время жил. Болел.  Так у него и помер.

Костя опустил голову. Его руки лежали на столе и заметно дрожали.

–  Да, –  тяжело сказал Андрей, –  видать оно,  судьбу ни на самолете, ни на тракторе не объедешь.

–  Ох! Язви тебя в душу! Совсем забыл!  Доча, а ну сбегай, Константин Иваныча к нам позови!  Он третьего дня приехал, дом оформлять.

Хоть так свидитесь!

Большой человек, надо сказать. Он по энтим,  компьютарам  специалист.

В  нашем сельсовете он уже все починил, а теперь его просят еще чуток побыть. Научить наших управляться с этими компьютарами.  Да, и  ребята его одолели, все научиться хотят.  Смышленый малый!   Николавна им с детства гордилась, он у неё, вместо твоего ероплана,  свет в окошке был!

***

Стол под виноградником к девяти дням  был накрыт согласно правилам.

В центре стола в глиняной чашке стояла кутья, посыпанная изюмом, рюмка водки, прикрытая хлебным ломтиком, а рядом  фотография бравого летчика в парадном костюме.

На первое хозяйка приготовила куриную лапшу, а на второе – картошку с мясом. А к компоту напекла  блинов и пышных сдобных булочек.

Андрей поднял рюмку:

–  Не думал я, что всё так обернется.   Эх, друг, ты мой друг!  Пусть земля тебе  будет пухом!

Все сидевшие за столом,  молча  выпили.

–  Я всегда не мог понять, –  сказал Константин Иванович, сидевший напротив Вали, –  почему мама так ко мне относилась.  Опекала меня до самой смерти.  Даже жену мне пыталась выбрать сама.  Слава Богу, её переубедили.

От её непомерной любви и опеки я стал замкнутым.

Вся моя жизнь могла сложиться совсем иначе. На курсе я, как всегда,  был лучший.  После диплома в Минск хотел уехать.  Мне там еще на студенческой конференции  предложили работу, с последующим  поступлением в аспирантуру. Я очень хотел уехать.  Работа интересная, да и от маминой  заботы хотелось освободиться.  Самому решать свои проблемы. Но она подняла на ноги всю родню, друзей, все свои связи,  и мне предложили аспирантуру здесь, сразу после диплома.  Не отпустила.

Тот, кто вместо меня в Минск поехал, сейчас в Штатах живет, а мы здесь выживаем.

Младший брат и сестра окончили институты и уехали по распределению за тридевять земель.   И ничего. Мама им слова не сказала.

Младшим можно было всё, а мне всё только по правилам. Если учиться, то только на отлично, если что-то делать, то так чтобы про тебя люди ничего худого не сказали.  В школе – золотая медаль, в институте – красный диплом!   Если  хотел куда-то отлучиться из дома с друзьями, даже когда в институте учился  –  истерика!  А в школе у меня  и друзей-то не было,  я всегда был только примером. Все по линейке!   Я помню, после первого класса, летом,  мы были в гостях у родственников. Все дети в одних трусах, бегают, играют, а я одетый, вдоль клумбы во дворе хожу. Так мама хотела: «Костенька, будь примерным мальчиком»!  Помню,  взрослые сказали, что я не по годам серьезный.  Мама на вершине счастья была.   Она  так радостно сказала: «Это же Костенька!  Мой сынок»!   А я злился!   Я тоже хотел раздеться до трусов и бегать  по пыли, а потом купаться в речке.  Вода в речке была чистая-чистая. Все купались, а я стоял на берегу.  Я смотрел на стальную проволоку, натянутую от родника вверх на горку и никак не мог понять,  для чего она нужна. А спросить?  Спросить я не мог, я должен был сам догадаться.  Вдруг мама при всех спросит, что нового я увидел?  Я не помню,  сколько я стоял у этой проволоки.  Наконец-то  по проволоке скатилось ведро в родник, оно наполнилось водой,  и его потянули обратно. Я так и не успел искупаться, нас позвали обедать.  После обеда мы играли в прятки. Моя младшая, троюродная  сестренка спряталась в бочке с водой, а я никак не мог её найти. Все взрослые уже смеялись надо мной, а я только слышал: «Я тут»!   Я бегал по двору и никак, никак  не мог её отыскать.  Когда наконец-то она высунула из воды свою мокрую голову и так просто крикнула: «Я тут»!   В этот момент я ненавидел её, за то, что она оказалась смышленее меня. Ещё больше я ненавидел взрослых, они все смеялись надо мной. Но ведь если бы я разделся, может быть, я вперед этой девчонки догадался спрятаться в бочке.  И теперь я злился на маму.  Больше я никогда не ездил в гости.

Я не помню своего детства. Даже если сейчас  в моей памяти всплывают какие-то моменты из детства, мне кажется, что я  всё это выдумал.  Только одно я помню очень хорошо, в маминой спальне, рядом с окном,  на леске висел фанерный самолетик. Мы  с братом как-то попросили его у мамы, поиграть. Мама не разрешила. Она сказала, что этот самолетик – самый дорогой подарок. Ей его подарил любимый ученик.

«Мама, ну он же не летает, отдай его нам».

Мама осторожно толкнула самолетик,  и он закачался из стороны в сторону.

«Летает, Костенька!  Летает»!  Сказала она и так улыбнулась! Я никогда, ни раньше, ни потом не видел, чтобы мама так улыбалась.

«Мама, папа приделает  к нему моторчик, и мы будем его запускать за речкой», –  уговаривали мы  маму.  Но она так и не отдала его нам.  А когда мы перестраивали дом, бабушка, бросила  этот самолетик в печку. Мама так плакала и так кричала на бабушку.

–  Ты мне жизнь сломала! Тебе этого мало? Так ты еще и последней радости лишила!  Вон отсюда, –  крикнула мама бабушке, –   не заходи в его дом!

Мы жили рядом, а бабушка больше никогда к нам не приходила.

Я не понимал, почему мама так плачет из-за этого самолетика?  Он же не настоящий, думал я,  даже не магазинный!

Теперь, понимаю.  Это был самый настоящий её самолет.  Хоть и фанерный.

А самое удивительное, за всю свою жизнь мама ни разу не летала на самолете.

Костя вдруг резко замолчал.  В этот момент, он, кажется,  понял истинный смысл только что сказанных им слов.

Залпом выпив вино, он сжал руки в кулаки,  и опустил голову.

–  Меня папа тоже опекал,–  тихо сказала Валя, –  я тоже должна была быть правильной девочкой. Когда мама умерла, папа даже жениться снова не захотел. Думала, из-за меня.  Он никогда меня не ругал. Для него я всегда была:  Валюша, радость, солнышко!  Только один раз.  В институте попробовала курить.  Так,  ради интереса.  Скандал был такой, как будто я преступление против человечества совершила. Потом, правда, я была  благодарна папе. Мой муж сказал, что если бы я курила, он бы ко мне даже не подошел.

Костя, а вы все-таки подумайте и переезжайте к нам. У нас, конечно, не Штаты. Всего лишь Россия. Но город у нас хороший. Перспективный.  Мой муж в городской администрации работает.

С жильем и регистрацией мы вам поможем. А работа?   Для тебя это не проблема!   Переезжайте! Ближе вас теперь у нас никого нет.

Валя  прижалась к плечу тети Веры, но слезы не смогла сдержать.

–  Не печалься так, дочка.  Это видать судьба такая!

Он всю жизнь в обиде прожил. Она с нелюбимым мужем. А теперь они вместе. Рядышком.

А ты поплачь, поплачь, дочка.  Поплачь! Полегчает!

Вот ведь как!  Видать-то оно,  через любовь перешагнуть и жизни не хватит!